Повести и рассказы

— Ты, надеюсь, смыслишь в философии? Бытие определяет сознание. А вокруг столько грязи, и она все липнет, все летит на голову, так что избегая дурного воздействия, прикрываюсь, дабы не видеть и сохранить в чистоте сознание.

— А–а–а, от жизни уходишь.

— Нет, дед. Живу с чистой совестью и весело, надо сказать живу.

Либо Манько ему чем–то понравился, либо парень не пожелал упускать возжности поразмыслить в очередной раз о себе, о жизни, но с непостижимой легкостью он предложил Манько прокатиться в новый район города, обещая веселый вечер и знакомство с интересными людьми, и Геннадий выслушав внимательно и скупо поблагодарив, согласился.

Они разговорились по дороге, познакомились, и Жоржик, — так он представился, — без стеснения ругая Манько за мрачный вид, все дотошно выспрашивал.

— Ты, дед, поражаешь меня, невеселый такой, морщины, мешки под глазами. Пьешь что ли?

— Бывает иногда, — увильнул от ответа Манько.

— А может ты наркоман? — не унимался Жорж. — Ты вот улыбаешься, а глаза грустные. У меня вон приятель, глаза — точь–в–точь как у тебя, вчера за магнитофоном привалил. Я не дал, так он — нож к груди. Глаза пустые, стоит, покачивается. «Давай, — говорит, — маг, а то убью», и давит рукой. Чувствую, лезвием пиджак проколол. «Хана» — думаю. Потом изловчился и врезал ему по «чайнику» Смотри, дед, ты тоже без шуточек. Договорились?

— Не переживай, тоскливо мне, потому и глаза такие.

— Зря, дед, от скуки можно свихнуться. А тебя верно поколотили вчера? Я вижу, что прихрамываешь.

Было дело, — опять увильнул от честного ответа Манько, покосившись на парня.

— Один наверно был, без компании?

— Да.

— Так бежал бы, чего на рожон лезть?

— Не привык я.

— Зря дед. Ну, ничего, сейчас тебе весело будет, обещаю. А тоску брось, у нас не любят тоскливых.

«Веселый парень! — Манько ухмыльнулся. — Что ни говори, чувствуется молодость. Ему кажется, что повсюду огонь и вода, один он разбирается в жизни. Ну что ж, в конечном счете, уверенность — это неплохо. Самоуверенным в жизни, как правило, больше везет. И хорошо, что не строит он воздушных замков…»

В квартире, куда его минут через двадцать привез радушный Жорж, было тепло, уютно, успокаивающе царил полумрак, слегка подсвеченный из углов сверху миниатюрным голубым ночником, и в окно видно было, как летел наискось, подгоняемый порывистым ветром, мелкий, точно мошкара, снег. Манько без приглашения небрежно скинул полусапожки, куртку расстегнул и повесил на вешалку, размотал шарф, снял шапочку–петушок, Жорж щелкнул выключателем — и сразу же выплыл из темноты застеленный бело–голубым стеганным покрывалом из нейлона с маленькой подушечкой диван, полированный журнальный столик на трех кривых ножках с портативным японским магнитофоном, завораживающе засверкал стеклами, ручками книжный шкаф, нежно засияли переливающимся глянцем фотографии рок–групп и звезд мировой эстрады, броско забелел цветами драпированный гардиновый тюль, и краснеющий ворсом, мягкий синтетический палас, приятно поглотил шаги. На нем в беспорядке валялись мелко исписанные четырехстрочными столбиками листы. Жорж поспешно собрал их, не жалеючи сминая в руке, и сунул в ящик письменного стола.

«Кажется с ним я наконец разгоню скуку», — потянувшись, подумал Манько и с удовлетворением освобождено вздохнул, провалился в рыхлый паралон дивана, чувствуя спокойствие и некогда потерянное облегчение.

Насвистывая, Жорж вставил между тем кассету, перемотал ее, уменьшил предусмотрительно громкость, все удивленно и вопросительно поглядывая на безмолвного Манько, поистине наслаждавшегося покоем, одобрительно подмигнул ему и отправился варить кофе.

— Закуривай, дед, родичи на дне рождения, — крикнул он из кухни, — пепельница в шкафу.

Поднявшись нехотя (диван словно притягивал), Манько осторожно вытащил хрустальный кораблик, служивший пепельницей, задержался на минуту у полок, с интересом разглядывая корешки книг, беспричинно улыбнулся и вернулся к дивану. Он был в отличном настроении, потому что случайная встреча, которая, хотелось, чтобы была не случайной, и чудаковатый на первый взгляд Жорж, как пожалуй, и Манько для него, и расслабляющая обстановка, которая убаюкивала, погружала в дремоту, не давали повода для неудовольствия, и Манько, покручивая, тщательно разминая ароматную сигарету, беспечно развалившись на диване, закинув ногу на ногу, с еле заметной улыбкой на губах сидел в сладкой истоме, закрыв глаза, прислушиваясь к музыке и звукам на кухне, где гремел кофейником Жорж.

… — Если не ошибаюсь, ты служил? — Жорж, переодетый в махровый полосатый халат и гамаши, вошел пружинистыми шагами с двумя изящными чашечками.

— Угадал, — Манько усмехнулся. — А что?

— Слышь, дед, а Наполеон для тебя авторитет? — спросил Жорж, присаживаясь и подавая фарфоровую чашку.

— В каком смысле?

— Как военноначальник, допустим.

— Допустим, что да.