Повести и рассказы

Мой вопрос вверг ее в долгое молчание. Я не верил своим глазам: эта бойкая на язык, с повышенным самомнением женщина сразу сникла, впала в оцепенение. Но спустя некоторое время она, подобно свече, почти совсем погасшей от накопившегося нагара, а потом снова вспыхнувшей и разгоревшейся ярким пламенем, вдруг весьма решительно сказала:

— Товарищ! Своим вопросом ты жестоко бередишь мою рану. Плач ребенка способен остановить мать, решившуюся покончить счеты с жизнью в реке от безвыходности своего положения! Чувства между матерью и детьми — это наипрочнейшие узы, их разорвать невозможно. Я давно думала обо всем этом. Эти узы, как железные цепи, могут навеки приковать меня к Чжао Сочжу. Я решила. Сыновей можно отдать ему, можно оставить мне или поделить их между нами — я согласна на все. Но в главном мое решение неколебимо. В молодые годы у меня было слишком много недостатков: и робость, и покорность, и боязнь остаться одинокой, и зависимость, и все они доставили мне немало страданий. Пришла пора покончить с ними, и только с помощью решимости удастся сделать это. Что касается твоих забот, товарищ… коли ты приехал разобраться в обстоятельствах, то я тебе все рассказала; если мирить и уговаривать, то, пожалуйста, не обманывай себя, ничего не получится. Больше мне сказать нечего!

— Хочу спросить тебя вот еще о чем. Мне известно, что с твоего отца теперь все обвинения сняты. Ты не боишься людской молвы? Ведь могут подумать: она, мол, развелась для того, чтобы избавиться от деревенщины и уехать в город за легкой жизнью.

Чжо Найли обвела рукой комнату:

— Ха! Пусть руководители из бригады, коммуны или уезда пришлют представителей и посмотрят, как я живу. Вся моя собственность — вот эта комната. В нашей прежней квартире живут другие, это совершившийся факт, туда переехать мы не можем. Нашу семью реабилитировали, но мебель, что нам вернули, — вот она, вся здесь! У отца сейчас нет ни гроша, все, что у него осталось, так это хвори да болезни. Когда человеку за шестьдесят, для него после реабилитации один путь — на пенсию. Что же касается того, что будут люди думать, предполагать, как будут судачить, то пусть делают что хотят. Наверно, когда человеку перемывают косточки, он в этих пересудах не изображается совершенным, его представляют в худшем, а не в лучшем виде. Слабовольные пасуют перед такими пересудами, начинают бояться вся и всех и в итоге становятся неврастениками. А мне все равно, если обо мне будут сплетничать, потому что я отношусь к подобной болтовне как к застольному празднословию. Известно: про простого человека можно говорить все что вздумается — никого за это к ответу по закону не притянут.

Мы оба замолчали. Говоря откровенно, перед приходом сюда я не рассчитывал на такой разговор, не был к нему готов; поэтому ее рассуждения мне трудно было оспаривать. Я закурил еще одну сигарету, пытаясь привести в порядок спутавшиеся мысли. Все это время она безучастно глядела в окно. Дождь на дворе усилился, шуршали тонкие плотные струи, на улице с бульканьем шлепались крупные капли. То ли небо посветлело, то ли мои глаза свыклись со скудным освещением, но из полумрака комнаты выступили все предметы, давая мне возможность рассмотреть их внимательнее; перед небольшой кроватью, на которой она сидела, стояла, заменяя тумбочку, квадратная деревянная табуретка, на ней высокой стопкой громоздились книги, газеты и журналы. Поверх всего беспорядочно лежали несколько исписанных листков бумаги, некоторые из них завалились за табурет. У ножки табурета валялась дешевая шариковая ручка без колпачка. В комнате была одна лампочка, свисала она с середины потолка; длинным шнуром, составленным из пеньковой веревки и обрывка синтетической нити, лампочка была подтянута к ее постели, конец шнура держался за набалдашник на спинке кровати. Остальные вещи: потрепанный чемодан, баул, сплетенный из ивовых прутьев, картонная коробка, связка бамбуковых жердей, деревянные бруски, дымоходная труба от комнатной печки и еще какое-то старье — были свалены в кучу за дверью. Единственной стоящей вещью можно было считать комод с пятью выдвижными ящиками, весь покрытый слоем пыли. На комоде стоял термос в плетеном бамбуковом корпусе, стакан со спитым чаем, приобретшим со вчерашнего дня грязно-ржавый оттенок, на обрывке почтовой бумаги лежал надкусанный ломоть хлеба. Стены были пустыми, облупившимися, в дырках от гвоздей, без единой картинки или каких-либо других украшений; на одной из стен висела покоробившаяся от долгого пользования мухобойка, ее, видимо, повесили на это место еще осенью прошлого года, когда исчезли последние мухи и комары. Стены снизу, у пола, были оклеены газетами, через которые проступали желтые от сырости пятна…

Отовсюду в глаза бросались поселившиеся здесь материальные невзгоды, бедность, безысходность, уныние. В этом месте, кажется, воплотилось все, характерное для ее нынешней жизни! Неужели, вопреки всему, ей живется теперь свободней, радостней, удобней, счастливей?