Повести и рассказы

— Сорок семь пудов им подай… А? Нет, ты рассуди, Кузьмич… А жрать-то мне что? Сколевать, али как? Э-эх!! — рванул он кулаком по воздуху и едва удержался на ногах.

Лес кончился, пошли желтобурые поля и засерела Дубрава на пригорке. Из деревни вышла толпа, завернула влево и остановилась на пашне.

— Что это плясать, что ли, вышли, — сказал парень.

— Здесь не пляшут, — отозвался другой, с гармошкой. — Это поп молебствует.

Глава вторая

Праздничная деревня. — У Филиппа Петровича. — Молодежь. — Разговоры. Мужика надо поддержать. — Крамольные речи. — Свежая струя. — Тяга к хуторскому хозяйству. — Плясы. — Молебен. — Мы, интеллигенты…

Избы, избенки, исправные дома, часовня. Настроение праздничное. Из открытых окон веселые, взвинченные самогонкой и пивом, голоса. Ревет, как и встарь, бессмертная гармошка, вот другая, третья. Идет вдоль улицы гурьба молодежи: чистяки и франты. Это визитеры. Вот повалили в чей-то дом:

— Пожалуйста заходите, — приветливо улыбается из окна девушка и слышен стариковский голос:

— Опять ораву чорт несет.

По тропинке, между избами и канавой, наполненной грязным киселем, обнявшись за шею, идут две бороды в белых рубахах. В сущности не идут, а все время падают вперед носом и никак не могут упасть. Киселеобразные свинячьи лужи тянут их как магнит. Точно нарочно, завидя лужу, ошалело бегут к ней, приседая на подогнутых неразгибающихся ногах, бегом-бегом, вот-вот ляпнутся, но сразу — стоп, как перед пропастью два козла, и начинают пятиться отопыренными задами. Остановятся, промычат и, повернувшись нос к носу, слюняво, взасос начинают целоваться, облизывая друг друга:

— Милай…

— Ку… кум…

Вот завыписывали мыслете от избы к канаве, от канавы к плетню. Правый все напирал к канаве, левый валился на соседа и оба сразбегу тыкались бородами в чей-нибудь сарай. Из открытых окон влипли в них сотни смеющихся глаз, все на дороге остановились и замерли в ожидании. Вдруг оба кума кувырнулись вверх ногами в канаву. Вся деревня дружно грянула ядрено и заливисто, даже проходивший священник в камилавке, враз потеряв серьезность, засмеялся.

— Александр Кузьмич! Эй!

Мы оглянулись. Из окна кричал лысый темнобородый крестьянин. Благообразное, открытое лицо его приятно улыбалось:

— Заходите, заходите, гости дорогие! — и выбежал к нам навстречу.

Большая, крепкая изба на две половины: направо помещается дочь-девица, стены оклеены обоями, на комоде с зеркалом дешевенькие вазочки, пудреницы, пуховочки, духи, — разные безделушки — все как в городе; на стене фотографические карточки, завравшиеся часишки, налево — жилое помещение, с русской в пол-избы печью, здесь старики и сын-паренек живут. Гостей целая застолица, односельцы и приезжие из других деревень.

«А ведь это питерский человек» — смотрю на одного с остренькой бородкой. Действительно, бухгалтер банка, приехавший отдохнуть на две недели к хозяину дома, своему старому приятелю Филиппу Петровичу. Очень обрадовался:

— Ну как, давно ли из Питера? Как там? Как процесс церковников? Ка 1000 к судьба эс-эров? Говорят, расстреляли митрополита Вениамина?

К судьбе митрополита крестьяне не проявили никакого интереса. Их вопросы были: не слыхать ли про войну, про налоги, поправляется ли Ленин, даст ли заграница золото. И в конце:

— А верно ли, будто водкой будут торговать?

Сажусь к окну и наблюдаю улицу. Выглянуло солнце и молодежь заходила табунами по селу. Недоумеваю, спрашиваю Филиппа Петровича:

— Это не городские барышни, не из Петербурга?

Оказывается, дети местных крестьян. Белые ажурные платья, белые туфли, кружева, моднейшие прически, зонтики, даже веер у одной. И совсем не деревенская грациозность движений: и жест, и поза. Чорт знает!

— Ведь у нас многие во второй ступени учатся. Которые кончили, — говорит Филипп Петрович и, высунув в окно свою лысину, показывает пальцем: — Вот эта при часах-то, с бантиком-то, Манька Фролова, с хутора, она даже на фортопьянах может. Обучают теперь. И по-немецкому, и по-французскому ребят-то наших обучают которых. Слава богу. Плохо только, не усердно.

Молодежь с тросточками, с хлыстиками, одеты форсисто, чисто. Рассыпаются барышням в любезностях, а чуть поотстанут закурить, обязательно матерщиной пустят, так, шутя, между собой.

За столом философствуют. Говорит Филипп Петрович, разливая чай:

— Наше крестьянское дело маленькое, а ежели размыслить, то — большое. Сколько нас мужиков-то в России? Санька, дай-ка календарь сюда! Кажись, сто миллионов… Да вы кушайте, лейте молока-то. Вот грибки беленькие, в уксусе отварили… Опора-то на чем? На мужике. Надо его щадить, надо хозяйство поддерживать? Надо. А для этого надо, чтоб лошади были хорошие у мужика, коровы племенные, сельскохозяйственные орудия, ссуда, агрономов чтоб больше было, да чтоб агрономы не сидели на местах, а по деревням ездили, обучали. Учить надо мужика, учить, учить! Ежели сам не пожелает, палкой по башке! Почему наше правительство не издает декрет, чтоб обязательно травосеяние ввести, настоящий севооборот, восьмиполье? Приказ — и никаких. А то мы еще сто лет на трехполье будем сидеть.