Повести и рассказы

Анна Ивановна отправила француза в местную командировку — добывать старые фотографии. По установленным ею правилам вторгаться можно было только в те заброшенные избы, где крыша начинала обваливаться, — это означало, что дому скоро придёт конец. Заходить в дома позволялось лишь Семёну Ивановичу, мальчики ждали снаружи — прогнившие балки и половицы могли рухнуть в любую минуту. Почти в каждом доме археолога встречали скромные свидетели старого быта: покрытые слоем грязи графины, рюмки прессованного стекла, чашки и чайники в горошек, осклизлые комья кружев, старушечьи очки, пожелтевшие газеты, бумажные иконки, покалеченная мебель деревенской работы. Обычно фотографии валялись прямо на полу — чёрно-белые и выразительные. Семёна Ивановича удивляло, что на карточках пятидесятых годов советские граждане выглядели так же, как люди на снимках, сделанных в послевоенной Италии или Франции. Подростки с вопрошающими взглядами катились на одинаковых велосипедах в одинаковых кепках, коротких брючках и пальто. Их отцы с худыми лицами стояли в одинаковых шляпах и пиджаках. Одинаково причёсанные матери одинаково улыбались и были похожи на кинозвёзд. Старухи корсиканских и новгородских деревень носили платки, кофты и прямые чёрные юбки, пошитые, видимо, на одной фабрике.

Почти в каждом заброшенном доме успели похозяйничать бомжи. В некоторых избах не было пола и мебели — ими топили печки. Там всё было загажено, царил нищий беспорядок, на который с грустью взирал Боженька из облезлого и чёрного красного угла. Семён Иванович был очень брезгливым. Он расшвыривал ногами вонючие тряпки и аккуратно собирал в мешок слипшиеся карточки. Только любовь к Петиной маме могла подвигнуть его на такую грязную работу.

И только любовь к Петиной маме смиряла Остапа, который мечтал «обломать рога наглому французу». Не раз во сне он бежал за ним по пыльным улицам Кулотино, загонял на поленницы и заставлял униженно просить прощения за вторжение в замок. Когда Семён Иванович был дома, Остап с мрачным видом бродил в лесочке, выросшем на месте воронинского парка. Как только враг отлучался куда-нибудь с мальчиками или шёл спать к себе на чердак, Остап подбирался к флигелю и тихо ждал, когда из окна протянется к нему лилейная рука с бубликом и нежный голос ласково попросит отойти, «чтобы не пахло».

10

Так уж получилось, что козлом отпущения в замке стал бедный дядя Юра. Именно на него обратились неудовольствие тёти Аси, лишённой возможности воспитывать Владика, и неутолимая злоба Остапа, который, видя, как ценят в замке его врага-француза, никак не мог себе позволить учинить расправу.

Тётя Ася несколько влюбилась в Семёна Ивановича и наивно пыталась завоевать его расположение. Она подсаживалась к нему с чашечкой кофе и заводила разговор на исторические темы: «Симон, мне как этнографу интересно...» или «Симон, я как этнограф считаю...» В юности тётя Ася оказалась неспособной к учёбе, её отчислили из университета, что стало страшным потрясением для её матери. Бедная тётя Ася тщательно скрывала этот, как ей казалось, постыдный эпизод биографии, который на самом-то деле никого не интересовал — ну кого только из университетов не выгоняли! — и, мучимая чувством собственной неполноценности, при каждом удобном случае старалась блеснуть познаниями, что ей, женщине хоть и не умной, но информированной, иногда удавалось. Она читала книжки, которые ей подсовывал муж, и в разговоре с людьми не очень образованными производила впечатление учёной дамы. Обычно она перебивала собеседников и слова сказать никому не давала — все должны были слушать только её. Она полагала, что прекрасно разбирается в вопросах истории, театра и литературы. Любимым писателем Хомяковой был Чехов. Она любила поговорить о «гении Чехова». «Чехов лечил людей, пока ваш Гоголь макароны жрал!» — шипела она, раскачиваясь в ярости, как кобра. Любую свою точку зрения она была готова отстаивать до конца. С Семёном Ивановичем дело обстояло иначе. Раскрутив француза на учёный разговор, она внимала ему с видом очарованной прилежной ученицы.

Стройный Семён Иванович был одного возраста с расплывшимся дядей Юрой, но казался моложе его лет на десять. Любуясь бодрым французом, который с утра выгонял мальчиков бегать с ним по лесу и купаться в Коровьем ручье, она проникалась отвращением к лености и толщине своего Хомякова. Она вдруг почувствовала, что не может спокойно на него смотреть, что её мутит от жирной шеи и пухлых пальцев. Однажды за обедом она, окаменев, наблюдала, как муж с аппетитом кушает щи, потом подскочила, будто ужаленная, и выбежала на улицу. Её тошнило на куст сирени. Анна Ивановна отпаивала сестру пустырником.