Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

— Табак? Вот так чудо!

Продолжая уплетать за обе щеки, Кельман отрезал ломоть хлеба, положил на него кусок мяса и протянул Рамбаху:

— Слушай, а не выложить ли нам все наши богатства на стол, чтобы видеть, что у нас есть?

Запас оказался скудным: немного сухарей, килограмма два хлеба, полпачки табаку, столько же чая, банка мясных консервов. Рамбах пошел еще у себя коробку с бульонными кубиками.

— Если дать себе волю, этого хватит ненадолго, — откровенно признал Кельман. — Но при желании на неделю растянем. А может, мы здесь еще что-нибудь откопаем… В спешке всегда что-нибудь да останется.

— Но может и не остаться, по крайней мере, съестное, — успел еще сказать Рамбах, и на него вновь навалилась свинцовая тяжесть. Разок-другой он еще куснул хлеба с мясом, потом отложил его. Будто во сне, он видел, как Кельман, притулившись возле раскаленной печки, продолжал жевать. Стемнело, только лучина освещала их убежище. Среди ночи Рамбаху понадобилось справить малую нужду; Кельман зажег лучину и помог ему встать.

— Потуши огонь, мы себя выдадим, — заволновался Рамбах.

— Боишься? Кого же? Немцы сейчас думают лишь о том, как бы выбраться из мешка, в который попали. А русские пусть приходят, в этом, может, наше спасение. Нам остается надеяться разве что на счастливый случай, особенно тебе в твоем состоянии.

— Да, это так, — только и произнес Рамбах и надолго умолк. Ибо когда снова залез под одеяла, он почувствовал, что серьезно болен. Кельман продолжал жечь ящики и табуреты, чтобы помещение не остыло. Снаружи свистел и выл ветер, пронзительно стонали раскачиваемые бурей деревья, трещали ветви и кроны, обламываясь под тяжестью снега. Эту песню русской зимы — вот единственное, что Рамбах еще воспринимал в последующие трое суток. Он метался в жару и не узнавал Кельмана. Лишь восклицания, то и дело срывавшиеся в бреду с его губ, говорили о том, что он помнит о нем.

— Не бросай меня, Кельман! — выкрикивал он. — Кельман, ты хочешь перебежать к русским? Скажи честно, не ври, ты для этого остался… Ты же здоров…

Иногда рядовому Рамбаху казалось, что он все еще бредет сквозь метель, подгоняемый смертельным страхом, ибо время от времени он стонал:

— Только бы не упасть… Только бы не замерзнуть!

Придя в себя, он увидел рядом с собой Кельмана, лицо его было озабоченно, но как только Рамбах проговорил: — «Я весь мокрый», — оно просветлело.

— Правда? — Кельман пощупал его лоб. Лоб был влажный. — Чудесно! — воскликнул Кельман, и это «чудесно» в который раз удивило Рамбаха. В роте Рамбах никогда не слышал от него ничего подобного. Там Кельман вообще казался другим человеком. Он жил среди товарищей так тихо и одиноко, как только может жить на свете одинокий, всеми покинутый человек. Но здесь, в этой заброшенной снежной пустыне, он преобразился, был полон энергии и уверенности и сразу же выложил Рамбаху все новости.

— Сколько мы уже здесь? — спросил Рамбах.

— Четверо суток.

— Что слышно? Как наши? А русские?

— О немцах ни слуху ни духу. Наши прежние позиции, похоже, заняли русские. Иногда слышны отдельные выстрелы, в основном же все тихо, кругом — ни души, если не считать двух стариков, русских, они пришли неизвестно откуда и теперь живут тут, неподалеку, в блиндаже у самой узкоколейки. Соседи, можно сказать.

— Ты с ними разговаривал?

— Да, насколько это возможно. Они, конечно, до смерти перепугались, когда перед ними невесть откуда вынырнул немец, но теперь уже успокоились.

— Как так успокоились?

— Ну, я им растолковал, что проклятая война сидит у нас в печенке, что мы ее вовсе не хотели, что нам до глубины души стыдно за свой народ, за все, что мы причинили русским. А если они встретят советский патруль, сказал я им, пусть укажут им, где мы находимся. Чтобы не вышло недоразумения.

— Да ведь за это полагается расстрел, — немного помолчав, проговорил Рамбах, и его слова, безусловно, послужили бы началом серьезного разговора, не помешай тому громкий смех Кельмана и его, Рамбаха, слабость.

— Я хочу на ведро, — внезапно сказал он и вознамерился было встать, но Кельман удержал его.

— Тебе что, на тот свет захотелось, — выговаривал Кельман, доставая старый жестяной тазик и подсовывая его под товарища. — Гляди, какой от тебя валит пар! Как от жаркого! Да не стесняйся, ты же не стеснялся эти дни.

— Что за беспомощное создание человек, — принялся от смущения философствовать Рамбах.

Кельман хорошо понимал, что последовавший вслед за тем шумный вздох был вызван еще и неловкостью за этот «расстрел».

Он досуха обтер Рамбаха тряпкой, перевернул тюфяк и одеяла. Потом, повозившись у печки, вернулся к нарам с котелком рисового отвара и сказал:

— Видишь, как удачно, раздобыл вот рису. Но, предупреждаю, его дали русские. Говорю потому, что за это тоже полагается расстрел.

Послушно хлебая отвар, Рамбах после некоторого молчания ответил:

— Я только хотел сказать, дружище Кельман, что мы попали в западню… Кстати, откуда взялись эти русские? Ты же говоришь, они старики.