Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

— Да-да, что вы будете с ним делать? Хороша победа, нечего сказать, если для освобождения человека от нищеты вы уничтожите в нем все человеческое. Вам не приходит в голову, что это преступление? Вспомните Райка! — Казалось, Тардинуа собирается с мыслями. — Я так ясно вижу его, этого Райка, один на один с судьями, неоткуда ждать поддержки, и эта непрекращающаяся мука: он сам обвиняет себя в позорнейшем преступлении. «Вы раскаиваетесь в содеянном?» А что это значит — раскаяться? Принести повинную перед всем миром, как это положено в Армии спасения? Разве этим спасешься от совести?

Фу, облегчил душу. Теперь можно и ответа подождать. Сомнения гложут его.

Наступление Лаурента стремительно.

— Я хотел бы задать вам только один вопрос.

— О, конечно, прошу вас.

— Если знаменосец падает духом, даже если он переходит в лагерь противника, вы что, обвиняете знамя?

Доктор умолк на мгновение.

— И разве Декларация прав человека и гражданина теряет в своем величии оттого, что Лавуазье казнили по приговору революционного трибунала? Нет-нет, молчите, подумайте сперва…

Экспозиция в музее Дюпетрена, изображающая только зверства, только заблуждения революции, — это просто нечестный маневр.

Нельзя судить о могуществе природы по тому, что она иногда создает зародыш о двух головах или теленка с пятью конечностями.

Тардинуа наконец раскурил трубку. Уставившись куда-то вдаль, он напряженно слушал.

— Что же касается печальных последствий слишком спокойного существования, — продолжал Лаурент, — этого «омертвения», которое так вас беспокоит, то разрешите заметить, что сегодняшние бедняки откровенно и без угрызений совести ждут такого социального устройства, которое обеспечит им и их детям состояние устойчивого равновесия, то состояние, которое как две капли воды напоминает здоровье. Одними лекарствами человечество от болезней не избавишь… Вас еще тревожит проблема гениев. Что ж, похвально: нужно заботиться не только о животе, но и о душе человеческой. Так вспомните закон больших чисел! Чем больше людей занимается творческим поиском, тем больше вероятность открытия. Согласны? Но если вместо горсточки тысячи, миллионы приобщаются к культуре? Неужели вы полагаете, что будущие поколения тоже будут ахать от изумления перед героями современности?

Так вот оно что: Манда-Гау, герои, которые никого больше не удивляют здесь, на родине, на своей земле, даже своих соратников, а не мешало бы, кстати, чтобы таких героев было побольше, в Нейштадте, например: нейштадтцы порой идут навстречу трудностям с таким видом, будто у них за спиной взрывчатка. Трумпетер был целиком на стороне Лаурента, но немножко он был и на стороне Тардинуа, индивидуалиста, который сторонился людей и не понимал того, что своей индивидуальностью он тоже способствует гибели индивидуализма в обществе, где все творческое в человеке служит золотому тельцу. Одними лекарствами болезнь не вылечишь. Этого так и не понял Тардинуа. Человек, презирающий фразу, любящий все живое, он не видел, что защищает право арестанта свободно передвигаться по одиночке, его право оставаться человеком в одиночной камере. Всю фантазию, силу, всю неистовую одержимость свою от отдал тюремщикам, которые строили тюрьмы для него и других людей.

Вон стоит Леверт: туча тучей, лицо блестит, как начищенный пятак, в руках масленка, в углу рта сигарета, нет, это тебе не Тардинуа. Но он может стать личностью, каждый может теперь, ибо преграды разрушены, для этого они прошли долгий путь.

Трумпетер нажал педаль, экскаватор взревел, стрела задрожала, рванулась к самосвалу, и, прежде чем ковш столкнулся с кузовом, Трумпетер успел повернуть рычаг. Ковш пронесся над кузовом; Трумпетер отъехал от самосвала. Ухмыляясь, Ленерт поднял семь пальцев. Трумпетер посигналил, заглушил мотор, выпрыгнул из кабины и на одеревенелых ногах направился к чайнику — ни капли чая. Он подошел к Ленерту, тот протянул ему сигарету.

— Вот это да, — ухмыльнулся Ленерт еще шире.

Трумпетер понял: это он о ста тридцати процентах.

Он сказал:

— Если уж так не потрафило, что нас перебросили сюда…

И хотел добавить: «…то будем по крайней мере работать добросовестно». Но Ленерт и так понял его. Свесив ноги, на кузове сидели сменщики Питч и Трайхман. Трумпетер кивнул в сторону дороги и подмигнул Ленерту — это всегда означало, что он в превосходнейшем настроении.

— Ну, двинули, — сказал он.

И они пошли по стройплощадке. Бригадир футболил куском чеки.

В бассейне стояла приятная прохлада: двадцать шесть в воздухе, двадцать два в воде; было непривычно тихо. Трумпетер насчитал человек десять-пятнадцать, не больше.