Повести и рассказы писателей Румынии

— Да как такое может быть? А я-то думал, позвали меня продать каких-нибудь лошадей из ваших табунов!.. Дошли до меня слухи — уж не прогневайтесь! — будто вы много проиграли в штос, и я подумал…

Боярин остановил его великодушные речи, спросив — как научил его пол, — не продаст ли ему конокрад назад скакуна.

— Да как вам пришло такое в голову?! — захлопал глазами Яни.

— Ты, может, и не заметил, — разъяснил боярин. — Может, он совсем на себя стал не похожий, может, его покрасили, царской водкой смазали да еще через пар пропустили, как шелковичный кокон. Где ж тебе его узнать-то?

Господин Яни клялся и божился именем детей и всех родных, что ничего не ведает, но обещал не спускать глаз с товара, который будет проходить через его руки. Боярин может на него положиться.

Когда же принялись толковать, откуда жеребец родом, грек даже подскочил в кресле, глаза выпучил, а руку, которой размахивал, до того сжал, что затрещали суставы. Весь он стал алее пламени… Так-то боярин в лошадях разбирается! Спрашивает, верно ли, что конь аглицкий? Да и на кой тогда важные бумаги и расписка? Да ему за всю жизнь таких оскорблений не было! Да ведь он доставляет коней для гаремов падишаха…

— Ты, может, хочешь сказать, одалисок, — поправил его боярин.

— И кобыл, и одалисок! — горячился грек, не допуская мысли об ином происхождении лошади.

Ничего не могли от него добиться, кроме свирепых протестов, клятв и проклятий.

— Спроси его, боярин, — тут поп дипломатично спрятался за спину хозяина, — а не осталось ли хоть самой малости из старой того коня упряжи, тоже аглицкой?

Господин Яни не мог взять в толк.

— Уздечки, куска седла, удил, наконец, какого-нибудь малого знака…

— Да зачем это надобно? — недоверчиво спросил грек.

Ему не ответили. Он пялил глаза на попа. Удила? Уздечка? На кой ляд? Потом торопливо: нет, он не думает, не помнит…

Боярин насупился. Но конечно, как только Яни прибудет в Галац, то уж непременно обыщет все до нитки. И коли чего найдет, тут же вышлет. Или сам явится.

Чем больше темнел боярин, тем любезней становился Яни. Но напрасно пытался грек его умаслить — дескать, хочет он посмотреть хваленые его табуны, дескать, готов тут же купить и пшеницу, и мед… Старик разъярился и выставил его за дверь да еще велел пошире раскрыть ворота. И тотчас же приказал возжечь курильницу с благовониями и растворить все окна. Господин Яни отбыл, вздымая клубы пыли, в которых, как корабль на волнах, покачивалась его венская карета.

Тут уж и поп отбросил в сторону осторожность.

— Ну, боярин, я так тебе скажу: скакун не аглицкий.

— А какой же?

— Оттуда он, где кони растут злые и дикие, словно кормят их человечиной. От татар или от казаков. Из Буджака, а может, и более дальних мест.

Маргиломан молчал, глаз не поднимая от застланного ковром пола.

— Коли будет на то твое соизволение и твои монеты — пойду по его следу. Я так думаю, что только хозяин, который его растил да холил, может его выследить.

Столковались без труда. Боярин вытащил кошелек и вложил его попу в руки. Уходя, поп сгибался под тяжестью золота, и горб его торчал на спине пуще прежнего. Маргиломан глядел ему вслед недоверчиво.

Вскоре, запасясь разными бумагами и грамотами, поп на своей серой кобыле, привязав к ее хвосту другую лошадь, направился в Барбоши. За несколько дней под цоканье копыт пересек он Бессарабию, с ее светлыми полями подсолнечника, переправился через Днестр и затерялся на дорогах, утоптанных кочующими отарами. Но особливо — как в сказке по следам пепла — тянуло его к местам былых его конских краж, содеянных на этих землях… Он ехал из села в село, от ночлега к ночлегу и повсюду спрашивал, точно в песне, то по-румынски, то по-русски, то по-татарски о пропавшем белом жеребце, горячем и диком, другого такого на всей земле не сыщешь. Сетовал он на то, что нет у него куска уздечки, обломка подковы или стремени, чтоб предъявить их как доказательства, что он владелец коня, дабы ему поверили и наставили на след конокрада.

Усатые казаки слушали его и удивленно поднимали брови. Татары, с глазами за решеткой длинных, как у турчанок, ресниц, принимали его ласково и провожали из аула в аул, потчуя водкой и кумысом.

И сказ о легендарном жеребце, словно ветер, донесся до Кубани, где томился хозяин этого чуда, который, едва о том заслышав, ураганом пролетел десятки верст навстречу чужестранцу, принесшему весть о его Мураде, отпрыске той самой белой кобылицы, на которой Магомет въехал в рай.

К ильину дню священник воротился в сопровождении рослого русского мастерового, не молодого и не старого, в голубой рубахе, приплюснутой кепке с маленьким козырьком, в шароварах с напуском поверх коротких, ниже колен, сапог. Тот прибыл опоясанный разными ремешками, шнурками, веревками, на которых висел весь его инструмент: ножи и ножички, шила и иглы, крючки, рогатки и полированные палочки для холощения жеребцов.