Повести и рассказы писателей Румынии

Но однажды Кати появилась не в обычном своем мятом синем платье, а в коротком светло-зеленом, прилегающем в талии; чуть застенчиво прошла она по уже наметившейся тропке к забору. Кати выглядела очень хорошенькой, и только тут я заметил, какая у нее плавная, красивая походка. А когда она встала на ящик из-под минеральной, я ощутил едва уловимый аромат свежевымытых волос.

Уже довольно долго я бился, стараясь внушить Кати, как много она для меня значит. Любой ценой стремился я сделать это — единственное, что было в моих силах и в чем, по моему мнению, она нуждалась. Кати же всячески старалась показать, как мало она мне верит; она действительно не верила, однако ей очень хотелось, чтобы я разубедил ее. Наверное, все еще действовала какая-то инерция, инерция осторожности, недооценки собственных сил, боязни разочарования, да, пожалуй, и трусости тоже, которая — уж не знаю откуда — появилась у Кати; должно быть, частые поражения лишили ее опоры, закрутили в вихре, как ветер песчинку. Я трезво взвесил подмеченные мною симптомы, проследил и открыл этот закон инерции и теперь вполне сознательно боролся против него. Так возникло элементарное прямолинейное движение, которого я — инженер по профессии — как раз и не рассчитал: если я не хотел отступать, то вынужден был идти только вперед. Не мог же я допустить, чтобы Кати утвердилась в мысли, будто была права, когда не верила мне, и что все мое поведение до сих пор было притворством. Каждое мое слово, вызывающее в ней сомнение, требовало от меня новых, более веских слов. Здесь тоже существует закономерность. Если мы бьем по гвоздю и он не входит в дерево, мы либо миримся с тем, что напрасно трудились, либо ударяем сильнее, чтобы преодолеть сопротивление дерева.

Сейчас, увидев Кати преображенной, я подумал: «Насколько проще было тогда, в лесу. Видимо, со временем искренность начинает казаться подозрительной; опыт настраивает нас скептически. А ведь должно быть наоборот! Правда, еще не вымерли подлые, низкие люди, всегда готовые на обман».

Я смотрел на пряди волос цвета осенних листьев — солнечный луч, словно играя, пронизывал их, — смотрел на свободно лежащую поверх грубых досок полную белую руку, на маленькие розовые пальцы, потом заглянул в широко раскрытые глаза, и меня охватило смятение, я почувствовал, как кровь отливает от моего лица. Я снова подошел к какому-то рубежу, откуда надо идти дальше, потому что можно смириться с чем угодно, только не с мертвым покоем. Взгляд Кати пробивался сквозь развеянные тени и блики мягко, со скрытым ожиданием. Это выражение, наверное, появилось у нее, когда она вынимала из шкафа зеленое платье и заботливо гладила его или когда сушила на солнце волосы.

— Сейчас вы шли по двору, — сказал я, — и казалось, само счастье приближается ко мне. Но я знал, что оно остановится перед забором.

— А это было совсем и не счастье, а всего-навсего я, — ответила Кати. — Счастья-то мне и самой бы ох как надо!

— Только для себя одной?

— Ну… — Кати нерешительно улыбнулась. — Я даже не знаю, может ли человек быть счастлив в одиночку.

— Исключено.

— А как было бы хорошо…

— Ничего не попишешь, тут мы бессильны изменить что-либо. Да вы и сами знаете: владеть счастьем можно, лишь давая его. Если же мы намереваемся его достичь, не давая, а беря, оно перестает быть счастьем, исчезает, как фея в сказке.

Кати побледнела, скорбно сжала губы. Но затем снова заставила себя улыбнуться и тихо, с наигранной легкостью спросила:

— Если бы вы действительно увидели счастье здесь, у забора, вы бы перепрыгнули через него?

Я осторожно подбирал слова:

— Вы думаете, это так просто — взял и перепрыгнул? Ведь не о кошке же идет речь. Счастье нельзя поймать; если оно почувствует, что я его стою, оно само подойдет сюда, к забору… И если счастье захочет быть со мной, его никакой забор не остановит.

Тут мне подумалось, что Карой Печи, должно быть, перемахнул уже не через один забор, наверное, гонялся за счастьем, как живодер за собакой. Интересно, много ли ему удалось урвать; был ли он по-настоящему счастлив хоть один миг или ему удавалось достичь лишь грошовых радостей? И вообще: может ли человек быть счастлив, если он занят только собой и гребет только к себе?

Кати несколько раз прерывисто вздохнула, как малый ребенок после слез. Я поцеловал ее руку выше локтя; я не видел, лишь ощутил губами нежный золотистый пушок, который, словно солнечный луч, золотил ее кожу. Видимо, она сама не знала, чего ждет. Быть может, несколько фраз похвалы, подтверждающих, что я заметил перемену в ее облике. Но я, еще когда она носила мятое синее платье, уже сказал ей, что оно красивое, и о волосах ее тоже говорил, какие они красивые. Я давно израсходовал слова, которые стали мне необходимыми сейчас. Я поцеловал ее руку; когда я приник к ней губами, я снова подумал, что и это еще не последний рубеж, что за ним должен последовать новый.

Кати прошептала чуть слышно:

— Не верю я, поймите, не верю…