Повести и рассказы (сборник)

— Значит, Ланжеро Водкович Пивоваров. Очень рад. А я Михаил Сергеич. Есть у нас еще один Мишка. Так он директор, а я нет.

— Мих… Мих, Михаил Сергевич. — Ланжеро чуть не захлебнулся, едва выговорил.

Парень подмигнул.

— Что ж так весело зовут твоего папашку? Пьет?

Ланжеро понял.

— Нет. Купец один крестил. Купец дал имя. Купец был из ваших.

— Из наших? Нет среди нас купцов. Мы комсомол. Знаешь такое слово, нет?

— Слыхал.

— Из ваших, — парень повторил это; он, казалось, на что-то рассердился.

Прыгнул через ручей, но поскользнулся, чуть не провалился, — лед был тонкий.

— Из ваших, — ворчал парень. — А что он имеет в виду?

Парень крикнул громко, как будто он стоял на другом берегу не ручья, а большой реки.

— Эй! Слышь! Как тебя? Я намеков не принимаю. Мало еще жил, чтоб меня учить. Понял?

— Не знаю, — сказал Ланжеро, — я так.

— Ну и хорошо, что так.

Парень посмотрел на Ланжеро и расхохотался. Ланжеро посмотрел на парня и тоже расхохотался.

Они стояли — один на левом, другой на правом берегу зимнего ручья — и смеялись.

Парень поманил Ланжеро пальцем и спросил его тихо:

— А ну-ка, признайся, Водкович, выпивать — выпиваешь? Пьешь?

— Не знаю, — сказал Ланжеро.

— Надо знать.

Парень дал Ланжеро пилу, себе оставил топор.

— Вот что, — сказал он, — не пей. И приглашать будут — не ходи. Ну как, значит, друзья?

Он протянул свою большую руку. Ланжеро пожал эту руку.

— Однако, — сказал он, — может быть, и друзья.

Ланжеро привык здесь поздно ложиться, рано вставать, спать под простыней.

Ко многому привык Ланжеро. Он привык не плевать на пол, ходить прямо — потолок был высок, — мыть пол, подметать, выполнять женскую работу, два раза в день мыться, но к одному он еще не мог привыкнуть — почему у него так много друзей?

«Птица, — думал он, — рябчик или какая другая, когда садится на ветку, садится не одна, с ней садятся другие птицы — ее друзья. Рыба, кета или горбуша, когда идет в реке, поднимается метать икру, она поднимается не одна, — с ней поднимаются ее друзья, поднимая волны. Когда я иду рубить деревья, лес может испугаться, вот сколько идет нас, это идут мои друзья. Вот сколько у меня друзей».

Друзья эти были насмешники. Виноват был сам Ланжеро, зачем он принял вещь, патефон, за девушку. Смеялись они также над косой.

— Сам ты девушка, — говорили они Ланжеро. — У нас только школьницы ходят с косой.

Ну и пусть ходят! Ланжеро не отрежет косу. Ему коса не мешает, — разве она мешает им?

Кика и Кока Прыгуновы, два брата, сказали, что они тоже хотят отрастить косу.

— Зачем?

— С косой оригинальней.

Кика и Кока были не просто ребята, они были артисты, смешные люди. Ребята объяснили Ланжеро, что это за люди такие — артисты.

Ланжеро, хитрый, усмехнулся.

— У нас тоже был артист, — сказал он.

— Кто?

— Шаман.

Глава восьмая

В каждом бараке жила своя песня.

В том бараке, где жил Чижов, была грустная песня. В том бараке, где была пекарня, жила густая песня, эта песня пахла дымом, пахла хлебом. В том бараке, где ночевал Омелькин, жила разухабистая, хриплая, простуженная песня, словно не песня, а скачущий конь.

Веселая песня жила в том месте, где был Воробей.

Ланжеро сидел у окна. За окном была ночь, полная звезд и деревьев. Где-то началась песня. Она шла от барака к бараку. Песня налетала на песню.

И вот среди множества песен остались только две песни: грустная песня Чижова и Воробья — веселая песня.

В бараках светились окна. А там дальше стоял лес, белела река, и еще дальше было море.

И вот снова запели все бараки.

В пекарне стоял у дверей и пел пекарь. В конюшне пели конюхи, возле коней. В домах пели лесорубы.

Ланжеро сидел у окна. Вдруг он увидел — кто-то выбежал на поляну, где стояли лиственницы, и начал плясать. Он плясал посреди деревьев и звезд, возле гор, недалеко от речки. Может, оттого казался он выше.

«Кто же это? Неужели Воробей?»

А человек плясал посреди ночи, он словно хотел слиться с этими сопками, с этой замерзшей рекой, с этим небом, похожим на воду, полную звезд.

Ланжеро думал: завтра лесорубы откроют сундучки и достанут черные и желтые узкие штиблеты, положат штаны на стол и будут водить по сукну железной горячей штучкой, как они говорят — «гладить», те, у кого есть бороды, будут брить друг друга. Завтра большой праздник: выходной день.

В каждом бараке жила своя песня.

Песня шла из барака в барак и становилась все тише и тише. Один за другим погасли огни в окнах.

Еще в бараке Омелькина гудела мужская, грубая, одинокая песня.

И вдруг запела девушка. Казалось, на свете никого больше не было, кроме Ланжеро и этой девушки.

Ланжеро потушил лампу и в темноте усмехнулся.

— В этих краях нет ни одной девушки, — сказал он себе, — это не девушка, а ящик.

Он долго ворочался, хотел вспомнить это слово; перед тем, как заснул, он вспомнил его — патефон.

Утром к Ланжеро пришел Воробей.

— Вставай, — сказал он, — коли проснулся. Сны снились?

— Черт его знает, — ответил Ланжеро и засмеялся. — Как из дому ушел, не снилось ни одного сна.