Повести моей жизни. Том 2

 В искренности великая сила. Если напускной глубокомысленный вид и уменье драпироваться в величественную тогу и производит на большинство людей с первого взгляда несравненно более сильное впечатление, чем внутренние душевные качества, то при ближайшем знакомстве это поверхностное впечатление быстро ослабевает, как звук пустого бочонка. А при искренности и доброжелательности человека чем долее вы знакомы с ним, тем более научаетесь его любить и поддаваться его обаянию, если, конечно, он обладает, кроме того, энергией, умом и талантом. 

И все эти лучшие качества были соединены в моем друге Кравчинском, и самое основное из них — искренность — звучало в его голосе и в улыбке, появлявшейся на его губах при виде каждого товарища. 

Когда я приехал из Харькова в Петербург, я снова пошел прежде всего к нему на Петербургскую сторону. 

«Очистившись водою», т. е. переплыв Неву в наемной лодочке, чтоб убедиться, что сзади нет никакого подозрительного субъекта, я по-прежнему высадился на другом берегу, вошел во двор его дома и через него в небольшую его квартирку в две комнаты. 

Кравчинский, сидя перед окном, показывал Михайлову четырехгранный стилет, очевидно, специально сделанный для него каким-нибудь сочувствующим оружейником. 

— Это для кого? — спросил я его. 

— Для начальника Третьего отделения Мезенцова[56], — ответил он, и темные глаза его вспыхнули моментальным огнем. 

— Почему именно для него? 

— Он беспощаден, как может быть только человек, думающий, что всякую жестокость можно искупить постом и молитвой перед иконами. Он молится, отправляясь в Третье отделение, для того чтобы заточать и ссылать людей, и молится, возвращаясь от тамошних дел. В своей семье он добр, но далее семьи не идет его кругозор. Это кругозор тигра, бросающегося из джунглей на свою жертву и несущего ее детям. 

— Но ты же перед моим отъездом в Харьков хотел мстить графу Палену? 

— Пален спасся тем, что вышел в отставку[57]. И это хорошо. 

Мезенцов много вреднее его. 

— Значит, ты окончательно решился на это? 

— Да. Мы с Михайловым уже составили и план и начали его осуществление. Михайлов неделю тому назад поставил незаметных наблюдателей за квартирой Мезенцова. Они уже определили время, когда он выходит каждое утро со своим помощником, каким-то полковником, молиться в часовне за несколько улиц от его жилища. Вот там-то на дороге к замаливанию грехов он и будет за них наказан. 

— Значит, ты думаешь встретить его прямо на улице? 

— Да. 

— Но тебя сейчас же схватят! 

— Может быть, и нет! Меня там будет поджидать Варвар (так назывался знаменитый в революционном движении 70-х годов рысак, на котором были совершены освобождение Кропоткина и ряд других революционных дел). Править будет Адриан, а Баранников будет сидеть в шарабане, и, если меня кто схватит, он его уложит выстрелом из револьвера. Ударив Мезенцова этим стилетом, я постараюсь вскочить в шарабан, и мы умчимся, если нужно, отстреливаясь. Ты знаешь, Варвара никто не догонит, а шарабан у нас очень легкий и прочный. 

— Но все же... днем... на людных улицах... в самом центре Петербурга... Ведь все будут против тебя, никто не поймет твоих побуждений... 

— Я знаю, что мне больше шансов погибнуть, чем спастись, но это и дает мне решимость. Пока есть опасность, это — борьба, а не простая карательная экспедиция, на которую я не способен. 

Я взглянул на его лицо. Его глаза были устремлены куда-то не то в отдаленное будущее, не то в глубину его собственной души. Мне не верилось, что у него достанет решимости совершить задуманное. Его душа была слишком мягка. Он был ранее артиллерийским штабс-капитаном, но вышел в отставку по гуманитарным соображениям. 

Я сообразил, что после двух неудачных выходов ему хочется остаться одному, чтобы поговорить со своею собственной совестью, и, простившись с ним особенно нежно, без дальних разговоров отправился по его указанию. 

«Ему будет страшно трудно в решительную минуту, — думал я, — и он пройдет мимо своего врага не в силах нанести ему смертоносного удара, как это и было с Паленом, которого, как я уже знал, он не раз встречал в мое отсутствие, но не был в состоянии сделать ему вреда». 

И я не ошибся в этом. На следующий же день, когда он вместе с Баранниковым выехал навстречу Мезенцову, идущему молиться в свою часовню, он прошел мимо него, ничего ему не сделав. Он выехал на следующий день, и повторилось то же самое. 

— Оставь это дело, Сергей! — сказал я ему, придя после его второго выступления. — Ты только измучишь себя и никогда не будешь в состоянии вонзить в кого бы то ни было свой стилет.

— Нет! — меланхолически ответил он мне. — Я пересилю свое мягкосердечие, губительное для революционера, хотя бы пришлось умереть после этого. А вот тебе, — прибавил он, явно чтоб перевести разговор на другую тему, — опять предлагаю ехать на освобождение товарища по твоему процессу. 

— Кого? 

— Иди к Малиновской, и тебе там все расскажут, — сказал он мне с таинственной улыбкой.

2. Рекогносцировка

Это было осенью 1878 года.