Повести моей жизни. Том 2

— Я и моя жена очень любим цветоводство и все насадили сами, — заявил он мне, заметив мой долгий взгляд в окно и еще не прочитав рекомендации. 

Затем, проглядев бумажку, он справился о здоровье своих петербургских друзей и озабоченно произнес: 

— Конечно, я могу всегда узнать, кого из политических привезут в тюрьму, но могут посадить и в арестантское отделение городской больницы, и это всего скорее, а я там не имею верного человека. 

— Так, пожалуйста, последите за тюрьмой, а относительно больницы я и сам как-нибудь постараюсь. Кто из докторов здесь получше? 

Он мне назвал фамилию, которую я теперь забыл. 

— Он по каким болезням? 

— По внутренним. 

— Вот и отлично. А в какие часы в больнице прием приходящих? 

Он взглянул на часы. 

— Кажется, через час. 

— А далеко больница? 

— Четверть часа ходьбы. 

— Так я сейчас же побегу туда же жаловаться на сильную боль в желудке, а вы уже как-нибудь сегодня же узнайте в тюрьме. 

— Да останьтесь же хоть напиться с нами чаю и познакомьтесь с моей женой! Какой вы, право, прыткий! 

— Напьюсь с удовольствием по возвращении из больницы, а теперь дело не терпит. Каждая минута дорога! Вы уж меня простите! 

Я побежал в городскую больницу. Сейчас же за ее парадными дверьми была большая комната, где вешали платье и там же дожидались посетители. Отдав швейцару свое пальто, я спросил его о нужном мне докторе, но он в тот день как раз был заменен другим. Это было большое разочарование. Однако, не желая уходить, я согласился и на второго доктора и стал прохаживаться взад и вперед, осматривая помещение. Направо от входа был небольшой коридор, дверь которого оказалась отворенной, и в нем ходил взад и вперед солдат с ружьем. 

— Что это такое? — спросил я швейцара. 

— Арестантское отделение. 

— А доктора туда ходят? 

— Ходят. 

Какая-то только что вошедшая в больницу и явно очень многоречивая женщина подошла к швейцару и начала что-то бестолково говорить ему. Воспользовавшись тем, что его внимание отвлечено, я быстро пошел в арестантский коридор с таким деловым видом, как будто совершаю это уже в десятый или сотый раз. Глядя озабоченно в пространство, я близко прошел мимо вопросительно взглянувшего на меня и явно не знавшего, что ему делать, часового, как будто совсем его не замечая. Я взглянул в окошечко первой левой двери, потом второй, третьей, которая, насколько помню, была и последней, повернул на правую сторону, внимательно заглянул и здесь в окошечки, затем спокойно прошел назад мимо часового, как человек, убедившийся, что здесь все в порядке, и снова вышел в швейцарскую. 

— Дайте-ка мое пальто обратно, — сказал я служителю. —  Я лучше приду завтра, когда будет нужный мне первый доктор, — и, дав ему пятиалтынный, ушел совершенно удовлетворенный: во всех арестантских камерах были только мужчины. 

Ее здесь нет! 

— Видите, как все просто делается! — сказал я Фрейлиху о результатах своей импровизированной ревизии, едва явившись к нему. 

Тот расхохотался добродушным смехом. 

— Это был неопытный солдат, другой вас не пустил бы. 

— Ну и что же? Тогда я сказал бы ему, что не знал о запрещении туда ходить и пошел бы обратно. Завтра или послезавтра я опять так сделаю. 

И я действительно начал ходить в больницу через день и в тот момент, когда швейцар, неумышленного вмешательства которого я очень опасался, уходил с докладом, я с важным видом осматривал все арестантские камеры и ни разу не был остановлен часовыми, очевидно, принимавшими меня за какого-то местного ревизора. 

Итак, здесь не было Брешковской! Не было ее и в тюремном замке, как я узнал от Фрейлиха. Где же она теперь находится? 

— Очевидно, ее задержали в Москве и привезут позднее, — говорил Фрейлих. 

Я продолжал свои приготовления к ее освобождению, стараясь привлечь к делу местную молодежь, с которой сейчас же и начал знакомиться. 

Прежде всего, и даже в первый же день по приезде, я пошел, конечно, к рекомендованному мне студенту Поддубенскому, жившему на летних каникулах в доме своей матери. Вся их семья состояла только из трех человек: его, единственного сына, и затем матери и тетки, которые обе не могли налюбоваться на него. 

Меня встретили там с таким радушием, с каким принимают людей только в провинции. Тотчас же поставив самовар, они начали угощать меня всевозможными домашними вареньями, одно из которых было приготовлено из молодых розовых лепестков и обладало удивительным ароматом и вкусом. 

— Никогда я не воображал, что можно делать варенье из цветов, — сказал я обеим дамам. — А много их уйдет на большую банку? 

— Почти целый домашний сад, — простодушно ответила мне тетя, — конечно, если он не весь будет засажен розами. 

Это сразу отбило охоту рекомендовать кому-нибудь приготовление подобного варенья, хотя оно и было удивительно хорошо. 

Уйдя наконец с Поддубенским в его комнату в мезонине, я откровенно рассказал ему о причине моего приезда. 

— Вы можете участвовать? — спросил я его. 

— Непременно буду. 

— А кого бы еще пригласить? 

— Из местной молодежи нет таких, которых я решился бы рекомендовать. Тут нужна выносливость, сила, смелость. 

— А разве здесь есть еще и не местная молодежь? 

— Есть.