Повести наших дней

Спор оборвался, будто его не было. В каком-то походном, молчаливом порядке, строго переглянувшись, все трое вышли из комнаты вслед за Марией Антоновной.

Про меня они просто забыли. Я поднялся на этаж выше — в читальню, но там уже никого не было. Заглянул в промышленный отдел. Молодой, незнакомый мне сотрудник что-то размашисто записывал в блокнот. У него недоставало времени вынуть изо рта папиросу, и он кривился от дыма, закрывая то один, то другой глаз. На мой вопрос: «Заведующий отделом у себя?» — он кивнул на часы, висевшие над дверью.

— Чего ему быть тут в четверть седьмого? — сказал он. — Дома он теперь, за столом… Слушает музыку вилок, ножей и тарелок и певучий голос жены: «Саша, подать перчику к супу?»

Меня развеселило, что, разговаривая со мной, он не отрывался от блокнота и строчил карандашом, не снижая темпа.

— А вы почему ж не за столом? — спросил его.

— Я тоже за столом…

— Вы ж не за семейным, где музыка…

— Во-первых, я холостой, а во-вторых, из-за семейного стола меня за шиворот вытащили бы или ответственный секретарь, или дежурный, или сама Мария Антоновна… В театре долго брал материал: артисты, художники всегда рады рассказать… Мне это понятно — я ведь сам несколько раз с дрожью в сердце прошел мимо ГИТИСа… А теперь спешу дать в номер…

На этом месте карандаш его вдруг споткнулся. Он рассерженно пробежал глазами по написанному и вдруг, откидывая длинные волосы к затылку, сказал мне:

— Уж не думаете ли, что я Юлий Цезарь — и писать, и разговаривать… одновременно.

У него слишком выразительно задрожали губы, и я посчитал лишним оставаться в этой комнате. Но уходил с хорошим, светлым настроением. Я отлично понимал молоденького журналиста, потому что сам, работая в газете, когда-то допускал такие промахи. Пусть он в сером коверкотовом костюме, в шелковой бледно-голубой рубашке и длинном светлом галстуке, а мы ходили тогда в клетчатых ковбойках и полушерстяных в полоску брюках, считая это шиком, — все равно его волнения мне понятны, близки: он не хочет, чтобы его осудили старшие товарищи по редакции; он боится сорвать выход газеты.

Газета идет к читателю твердой, ритмичной поступью. Сбившись с ритма, она потеряет уважение своего читателя. Вот почему о неполадках, мешающих номеру выйти вовремя, говорят в редакции без скидок на старость и на молодость. Я уже слышу подтверждение моих мыслей. По опустевшим гулким коридорам с третьего на четвертый этаж доносится:

— Опять четвертая полоса в правом углу слепая! Где театральная рецензия? Когда же улита приедет?.. И где он — Кустиков?

— Где-то на четвертом этаже! Заканчивает…

— Вытащите его на свет. Сообразили, кому поручить… Нашли искусствоведа…

— Редактор сам ему поручил…

Это и в самом деле так, иначе зачем было Марии Антоновне вмешиваться в разговор:

— Вы пошли за Кустиковым?.. Подождите, я сама схожу. Я знаю, где он…

На светло-серых ступенях лестницы четко выделяется черное, легкое, со вкусом сшитое платье Марии Антоновны, слышны ее неторопливые шаги. Вижу, что она сочувственно покачивает головой. Почти столкнувшись со мной, будто по секрету говорит:

— Дальше не пойду. Пока в дежурке снова вспомнят о Степе Кустикове, он кое-что успеет написать… А потом я им отсюда крикну: «Ну что вы хотите? Заканчивает… Две-три минуты можно подождать?..»

Я сказал ей:

— А станет рецензия на свое место в полосе — Степа Кустиков тоже появится в дежурке. Войдет в нее словно Герой Советского Союза. И все начнут угощать его папиросами, и он будет брать их, будто делая одолжение… И называть его будут «Степа-молодец». А Степа будет улыбаться и чуть краснеть… Правда же, что так будет?

— Не иначе, — ответила Мария Антоновна.

— А еще будут говорить: «А заметили, что наша Мария Антоновна допоздна задержалась в редакции?.. Она всегда так делает, если мелкими скандалами пахнет…»

— Этого я не знаю, — улыбнулась она и заговорила о другом: — На втором этаже начали беседу о вашей рецензии. Пришли туда и заместитель и ответственный секретарь. Начали тихо. Но может и вихрь подняться… Я — за вашу рецензию. И мне кажется, что не хватает последнего маленького толчка, чтобы она попала в газету… Попадет!..

Я спустился на второй этаж. Дверь к редактору была открыта. В глубине кабинета шел разговор шестерых. Даниил Алексеевич — редактор — из-за большого стола выбрасывал руки вперед. Можно было подумать, что он начал физзарядку. Только почему сидя в кресле и откинувшись на его покатую спинку?.. Нет, вытянутые руки были просящими и вразумляющими, и направлены они были в сторону, где рядом сидели с выражением терпеливой настойчивости на лицах Гриша Токарев, Митя Швабрин и Максим Саввич. Заместитель редактора и ответственный секретарь смотрели на них не то как на трудновоспитуемых, не то сочувственно.

Я вспомнил слова Марии Антоновны: «Но может и вихрь подняться…» И с этой мыслью вышел из редакции.

…Вскоре ко мне пришла Варя. Из моей библиотеки мы забрали самые необходимые книги для работы, связали их и направились к ней. Помню ее слова, которые она сказала уже в пути: