Повести о карме

Влюблённые, с облегчением подумал Кэцу, и вспомнил про нож. Ну да, нож. «Единство сердец», двойное самоубийство. Если что-то препятствует любовникам, сгорающим от страсти, быть вместе — рука об руку они уходят из этой обители скорби. Кэцу слышал, что раньше, до того, как будда Амида осчастливил Страну Восходящего Солнца своим даром, превратив её в Чистую Землю, мужчина убивал женщину, а затем вспарывал себе живот. Сейчас «единство сердец» происходило иначе: сперва женщина перереза̀ла горло мужчине, а уже затем, обосновавшись в теле убийцы — фуккацу! — мужчина вспарывал себе живот, как если бы по-прежнему оставался мужчиной во плоти.

Это делалось из опасений, что женщине, воскресшей в теле мужчины, после первой смерти может не хватить смелости покончить с собой во второй раз. Что же до мужчины, то вторая смерть была для него испытанием крепости духа и подлинности любви. Струсить, остаться жить в теле возлюбленной, отдавшей жизнь ради «единства сердец» — сыщется ли что-нибудь позорней этого?!

— Ты готова? — тихо спросил самурай.

Женщина ворочалась, пыталась сесть и не могла. Вместо того, чтобы ответить любовнику — да, мол, готова с радостью! — она злобно шипела сквозь зубы. Так шипит ядовитая змея, предупреждая: не подходи! Да она калека, внезапно сообразил Кэцу. У неё сломана спина! Вон, ноги будто тряпки… Или не калека?!

Птицелову вспомнились истории про садзаэ-они — старых улиток, превратившихся в нечистую силу. Приняв облик красавиц, садзаэ-они соблазняли доверчивых сластолюбцев — и крали у них мошонки. Чтобы вернуть свои «золотые шарики», глупцы были вынуждены отдать нечисти последние деньги. Неужели самурай угрожает подлой улитке ножом, требуя возвратить ему мошонку? Да, тут не до «единства сердец»!

— Хорошо, — кивнул юноша. — Не будем медлить.

Взяв нож, он на коленях подполз к калеке. Рука женщины взметнулась подобно хлещущей ветке, пальцы целились самураю в глаза. Похоже, улитка не собиралась сдаваться без боя. Перехватив руку на полпути, юноша всем телом навалился на улитку, прижал к земляному полу. Какое-то время они боролись — слишком долго, слишком яростно, несмотря на очевидное неравенство сил. Ступня самурая угодила в очаг, по хижине градом разлетелись рдеющие угли, грозя поджечь утлое жильё. Дым заволок все пространство от пола до потолочных балок. Кэцу не заметил, когда нож рассёк глотку проклятой соблазнительницы. Но едва дым рассеялся, взорам открылась картина, достойная «Рассказов о сверхъестественном»: самурай откатился в сторону, хрипя и кашляя, а под вздрагивающим телом садзаэ-они растекалась тёмная лужа.

Юноша встал, отошёл назад, к очагу. С нескрываемым удивлением потрогал себя ниже пояса — должно быть, украденная мошонка вернулась к законному хозяину. Кэцу ждал, что мёртвая женщина прямо сейчас превратится обратно в улитку, но этого не происходило. Агония прекратилась, садзаэ-они вытянулась, замерла. Нечисть можно убивать без помех, не опасаясь, что злой дух возродится в твоём теле. Но юноша вёл себя так, словно уже не был самим собой. Убрав руки от мошонки, он трогал лицо — нос, губы, брови.

Когда из горла самурая исторгся торжествующий вопль, Кэцу не выдержал. Спотыкаясь, дрожа всем телом, он ринулся прочь от хижины.

2 «Такой будда, как вы…»

— Прощения прошу, господин! Могу ли я видеть дознавателя? Его зовут Рэйден…

— Младшего дознавателя.

Голос секретаря Окады подобен несмазанным петлям ворот. В нём скрипит раздражение. Другой голос — нудно-заискивающий — мне незнаком.

— Простите, господин! Да, конечно, младшего дознавателя по имени Рэйден.

— Почему именно он?

Вне сомнений, это лучший момент для моего появления.

— Действительно, почему именно я? Доброе утро, Окада-сан.

Двери в кабинет секретаря раздвинуты, как всегда. А вон и Окада — восседает на низком помосте, придвинув к себе рабочий столик. Слева — заросли бамбука, они же стоящие стоймя бамбуковые футляры со свитками. Справа — уступы крепостной стены, то есть стопки рисовой бумаги, перетянутые чёрными и красными шнурками. На столе — тушечница, кисти и развёрнутый свиток, придавленный с краю нефритовой статуэткой Кома-ину, Льва Будды. В свиток Окада вносил записи, пока его не отвлёк посетитель.

Посетитель крутанулся на коленях, торопясь развернуться ко мне — и с деревянным стуком приложился лбом об пол. Ага, выпрямился. Лицо загорелое, обветренное. Кожа иссечена мелкими морщинками. Брови выгорели на солнце. Редкая бородёнка свисает с подбородка отдельными клоками, словно каждый растёт сам по себе.

Крестьянин?

Изношенное кимоно с ватным подбивом. Тёмно-коричневая ткань, рисунок — жёлтые листья. Вещь старая, добротная. Главное, тёплая. Лесоруб? Сухощав, в плечах неширок. Что это у него к рукаву пристало? Голубиное пёрышко? Рядом на половице — три высохших сосновых иголки. Сосны, голуби. Загар, морщины. Одежда в тон осеннему убранству леса…

— Мой господин, для меня огромная честь…

— Почему именно я, птицелов?

— О, господин! Права была моя жена, как есть права…

Теперь настал черёд удивляться мне: