Повести о Ломоносове (сборник)

– Вот послушай-ка. – Он прокашлялся и с расстановкой начал читать: – «1730 года, декабря седьмого дня отпущен Михайло Васильев сын Ломоносов к Москве и к морю до сентября месяца предбудущего 1731 года, а порукою по нем в платеже подушных денег… расписался…» Да. Вот и расписался старый простофиля Иван Банев. И что это я раскис, сам в толк не возьму!

Они вышли и направились к саням.

– Ну, иди на свое дело. Господь с тобой.

– Спасибо, дядя Иван.

– Теперь ты в Холмогоры?

– Да. В Холмогоры, в воеводскую канцелярию за пашпортом.

– К примеру, пашпорт получишь. А как же с указом? – спросил Банев.

– С каким?

– С тем, что вышел о крестьянских детях.

– Ивана Ивановича Каргопольского, дядя Иван, знаешь?

– Слыхивал. Будто доброй души.

– Вот у него друг в Спасских школах учителем. Каргопольский ему напишет письмо. Тот пособит.

– А вдруг не пособит?

Михайло молчал.

– Хм! Знаешь ли, через кого твое дело в Холмогорах решается?

– Через Ивана Васильевича Милюкова, который ведет в Холмогорах земские дела. Как не знать!

– Многое может сделать. Ловок. Но деньгу любит. Так вот, Михайло, ежели бы ты добился, чтобы в пашпорте не было того сказано, что ты есть крестьянский сын… – сказал Банев.

– Воевать так воевать! – И Михайло рассмеялся.

Спрятав справку, он пошел в сторону Холмогор.

– Погоди!.. – окликнул его Банев. – Ты что же, пеший?

– Пойду побыстрее.

– Час-то уж не ранний. Вдруг да опоздаешь. Бери-ка мою лошадь.

Когда Михайло уселся в сани и взял в руки вожжи, Банев сказал:

– Ну, вот и достигай своего. Голова-то у тебя на плечах. Меня, парень, кругом обошел. И, Михайло, запомни: не на тебе грех, на мне, старом. Замолю.

Глава девятнадцатая ЧТО БЫЛО УКАЗАНО В ПАСПОРТЕ

У входа в холмогорскую канцелярию мялась толпа мужиков. Они кого-то поталкивали в спину и потихоньку подсовывали к двери.

– Ступай, ступай, ну-ко!

Но мужик упирался и не хотел идти в дверь.

– Привел – так первый и иди. Говорить смел! Дело теперь покажи!

Вдруг мужик обернулся лицом к толпе, сделал бешеные глаза, замахал длинными, как жерди, руками и закричал высоким отчаянным голосом:

– A-а? Что я вам, козел, что ли, – вперед идти!

Дверь открылась изнутри, и, подтолкнутый своими, мужик влетел в канцелярию. За ним сразу по нескольку, сталкиваясь в проходе, просунулись вперед и остальные. Войдя, мужики сгрудились, и из толпы пошел какой-то тихий гул, вроде как в улье гудело.

Михайло вошел, сел на скамейку. За толпой его не было видно.

– А, ваганы-шенкурцы жалуют! С каким делом? – спросил сидевший за столом Иван Васильевич Милюков.

Шенкурских мужиков с реки Ваги отличают с первого взгляда. Самый простой народ, по простоте всякий норовит их обидеть. Поэтому ваганы всегда и держатся «араушкой» – скопом.

– Ну, с какой нуждой-то? – спросил опять Милюков.

Ваганы переглядывались, часто моргая, и охали.

– Ну?! – крикнул наконец Милюков.

Тогда тот ваган, которого толкали в спину, снял шапку, выставил вперед правую ногу, подтянул к ней левую, будто неживую, и, поклонившись, сказал Милюкову тонким голосом:

– На обидчика, значит, челом бьем! – И вдруг, повернувшись, рявкнул каким-то нутряным басом на араушку: – Ну, вы!

Араушка сняла шапки, поклонилась и загудела:

– Рассуди!

– Будь милостивец!

– На тебя – как на каменну стену!

Милюков важно погладил усы:

– Ну, ну! Говорите! Где, как не у нас, защита.

Простаков ваганов ловко обошел продувной архангелогородец. По весне они порядились к нему в покрутчики*. Лето и осень ходили на его каюках*. Подошла осень – расчет получили вполовину. Остальное хозяин обещал выдать на зимнего Николу, на Холмогорской ярмарке. Вот ваганы и явились к хозяину за своим. А купец-то возьми и откажись. Еще крик поднял: что, мол, за люди, не знаю, не ведаю, видом не видывал и слыхом не слыхал.

– Бумага есть ли у вас? – хмурясь, промолвил Милюков.

По араушке прошел шепот:

– Слышь ты, бумагу спрашиват.

– От и думай.

– Эх, сказал – лучше не пытать. Еще беда стрясется.

Один из ваганов, посмелее, спросил:

– Это про каку ж бумагу спрашивать изволите?

– Ну, когда с купцом рядились, бумагу-то писали?

Араушка зашумела. Вперед выступил оратор:

– Бумагу-то? Нет, нет, родимой! Нету. Не писали бумагу. Для ча нам бумага-то? Как заручались хозяином да по ложке деревянной каждому от него дадено было, так и пошли. Заливной[33] рубль выдаден – и в путь. На словах, на словах всегда в покрутчики идем.

– Эх, сказано – ваганы! Ищи теперь ветра в поле, – с досадой сказал Милюков.

Араушка заговорила:

– Бумагу-то, зачем бумагу? Всяка бумага супротив нас становится. По бумаге и подать идет, по ней и в войско идти. Знаем. Мы по-хорошему. Без бумаги. А злой человек не то что с бумагой, а и без бумаги изобидит.

– В бумагу-то всякое поставить можно, во!

– Значит, как по ложке деревянной каждому дадено было…

– Теперь вам с вашими деревянными ложками и оставаться, – проговорил Милюков.