Повести о Ломоносове (сборник)

Еще более резкой была полемика Ломоносова с Тредиаковским. Ломоносов очень хорошо понимал значение старинного книжного церковнославянского языка в истории развития русского языка, но он решительно настаивал на его обновлении и приближении к народной речи, доказывая Тредиаковскому бессмысленность его попыток защищать «славенщину» старого книжного языка.

«Или» уж стало «иль»; «коли» уж стало «коль»;
«Изболи» ныне все твердят «изволь»,
За «спиши» «спишь», и «спать» мы говорим за «спати».

И, тут же цитируя самого Тредиаковского,

Свиные визги вси и дикии и злыи
И истинные ти, и лживы и кривые… –

он, обращаясь к нему, пишет:

Язы́ка нашего небесна красота
Не будет никогда попра́нна от скота!

На что Тредиаковский с отчаянием отвечал:

За образец ему в письме пирожной ряд,
На площади берет прегнусной свой наряд,
Не зная, что писать у нас слывет – иное,
А просто говорить по-дружески другое…

Ты ж ядовитый змий, или – как любишь – змей,

Когда меня язвить престанешь ты, злодей?..

И в самой академии, и вне ее были люди, весьма желавшие дальнейшего развития спора между двумя русскими академиками, для того чтобы сделать их навсегда врагами.

Понимая это, Ломоносов прервал полемику, ограничившись очень характерным для него восьмистишием.

Отмщать завистнику меня вооружают,
Хотя мне от него вреда отнюдь не чают.
Когда Зоилова* хула мне не вредит,
Могу ли на него за то я быть сердит?
Однако ж осержусь! Я встал, ищу обуха;
Уж поднял, я махну! А кто сидит тут? Муха!
Коль жаль мне для нее напрасного труда.
Бедняжка, ты летай, ты пой: мне нет вреда.

Но Михаил Васильевич так и не закончил своего спора ни с Сумароковым, ни с Тредиаковским. Положив начало науке о русском языке и выдвинув идею изучения русской народной речи, он был возмущен грубыми ошибками адъюнкта Шлёцера, написавшего по-немецки русскую грамматику. Теперь ему хотелось выступить с критикой этого труда.

В занятиях шел день за днем. Когда хозяйство пришло в порядок и сам Ломоносов почувствовал то ровное спокойствие духа, в которое он приходил при равномерном ежедневном труде, он решил ехать за семьей, чтобы уже надолго поселиться в деревне.

Я зрю здесь в радости довольствий общий вид,
Где Рудица, вьючись сквозь ка́менья, журчит,
Где действует вода, где действует и пламень,
Чтобы составить мне или превысить камень
Для сохранения Геройских славных дел,
Что долг к Отечеству изобразить велел.

Выехал он под вечер 28 июня. Было приятно покачиваться в «драндулете» на ухабистой дороге под прохладным морским ветерком. Когда пересекли дорогу из Петергофа на Ораниенбаум, послышался грохот, донесся конский храп, крики, старый кучер попридержал лошадей. В Петербург летела карета, заложенная тройкой. На облучке сидел известный всей столице лихой гвардеец – Алексей Орлов. Он держал вожжи. Рядом с ним стоял, выпрямившись, цальмейстер* гвардейской артиллерии Григорий Орлов, мужчина гигантского роста, со шрамом на правой щеке; он обнаженным палашом* плашмя бил лошадей. Кони летели, как сказочные звери, распластавшись в воздухе.

В карете мелькнуло полное, красивое лицо Екатерины. Она была в парадном траурном платье с лентой и звездой. Мелькнул нежный профиль Екатерины Ивановны Шаргородской, одетой в бальное платье.

Все исчезло в дорожной пыли, в сумраке дальнего леса, как мимолетное видение.

«Куда это они так несутся?» – задал себе вопрос Михаил Васильевич и опять задремал, укачиваемый мерным движением «драндулета».

В Петербург приехали под самое утро. У заставы его поразило отсутствие будочников и большое количество людей на улицах. Чем дальше ехали, тем гуще становилась толпа. Доносился тревожный колокольный звон. У Красного моста пришлось остановиться. Народ, вперемежку с солдатами, шел в сторону Гороховой, крича «ура». Издали доносились звуки музыки, виднелись знамена. Несколько экипажей стояли в стороне, остановленные людским потоком. В одной из карет Михаил Васильевич увидел Ивана Ивановича Шувалова, бледного и растерянного. Наконец карета подъехала к Полицейскому мосту.