Повести о ростовщике Торквемаде

— Вы несомненно правы, — с тяжелым сердцем заключила сеньора. — Я понимаю, как трудно нашего варвара превратить в человека. Ни я, ни сестра — мы не можем за это взяться. Фиделе и горя мало, что муж ее — дикарь, который срамит нас на каждом шагу. Вы же явились так кстати, будто само небо послало нам вас, и вы единственный, кому под силу…

— Я готов попытаться. Трудности меня манят, подстрекают, зовут вперед. Легкие задачи не по мне. У меня характер воина и бойца!.. Вот послушай, что я тебе скажу… — Воображение священника воспламенилось, и, задетый за живое, он поднялся, чтобы свободнее излить то, что его волновало: — Мой характер, темперамент, весь склад моей натуры словно нарочно созданы для борьбы, для подвигов, для препятствий, кажущихся непреодолимыми. Мои соратники по ордену говорят, — ты сейчас будешь смеяться, — что когда отец наш небесный направлял меня в сей мир, он на минутку заколебался, посвятить ли меня ратному искусству или церкви: ведь все мы от рождения храним в душе зачатки нашего призвания… Итак, друзья мои утверждают, будто нерешительность небесного творца отразилась на моем существе, как ни кратки были сомнения и раздумья всевышнего. В конце концов господь принял решение в пользу церкви, однако он чуть было не создал меня великим полководцем, покорителем городов, завоевателем стран и народов. В результате я стал миссионером, а ведь это искусство до известной степени сродни военному. И вот, вооружившись знаменем веры, я покорил во славу господа моего столько земель и людей, что из них можно составить вторую Испанию.

Глава 4

— Хотя сложность задачи, которую милейшая Круазет вздумала поставить передо мной, несколько устрашает меня, — продолжал священник, помолчав и дав собеседнице время оправиться от восторга, — я не трушу, сжимаю в руке славное знамя и иду прямо на твоего язычника.

— И вы победите его… Я уверена.

— По крайней мере обуздаю, за это поручусь. Вчера вечером я выпустил в него первые стрелы, и сегодня он дал мне понять, что они задели его за живое.

— О! Он очень с вами считается; в его глазах вы прямо ангел или апостол — словом, высшее существо; грубость и надменность в отношении всех прочих мгновенно сменяются мягкостью, едва лишь он вас завидит.

— Почтение тут или страх, но несомненно мои речи остаются в его памяти. А ведь я внушаю ему всего-навсего истину, святую истину, ничего более, но со всей беспощадной прямотой, как то повелевает мне долг проповедника. В вопросах веры я непримирим и не иду на уступки. Яростно атакую я зло, пуская в ход всю суровость христианства. Да, сеньор Торквемада услышит от меня немало горьких слов, с трепетом заглянет он в свою душу, а заодно, хоть краешком глаза, — в потусторонний мир, исполненный для него величайшей тайны, в мир вечности, где пробудут и малые и великие. Предоставь все мне.

Гамборена ходил взад и вперед по ризнице, не обращая внимания на восхищенные возгласы Крус, и„остановившись, наконец, перед знатной собеседницей, призвал ее к молчанию движением простертых рук — привычным жестом проповедника или дирижера:

— Тихо, тихо… Не спеши восторгаться, дочь моя. И в тебя попадет камушек: не он один виноват — на вас обеих также падает доля вины, и заметь, на тебя большая, чем на твою сестру…

— Я не считаю себя непогрешимой ни в этом, ни в других случаях жизни, — смиренно отвечала Крус.

— Твой деспотизм, — да, деспотизм, хоть и самый просвещенный, — твое стремление править самодержавно, переча его вкусам, обычаям и склонностям, навязывая ему роскошь, в которой он не нуждается, и расходы, от которых у него стынет кровь в жилах, — все это до такой степени разъярило дикаря, что укротить его будет нелегкой задачей.

— Разумеется, я несколько деспотична. Но ведь этот невежа отлично знает, что без моего руководства он не достиг бы высокого положения, а оно, поверьте, ему весьма по вкусу, если не посягают на его мошну. Кто сделал его сенатором, кто снискал ему титул маркиза, кому обязан он своим влиянием в обществе, почетом от малых и великих?.. Но вы мне скажете, что все это — суета сует и о спасении его души я нисколько не позаботилась. Если так — я умолкаю. Я признаю свой грех и отрекаюсь, да, сеньор, отрекаюсь от власти, чтобы удалиться… на покой.

— Умерь свой пыл, дочь моя. Для всего требуется подходящий момент и целесообразность, а особенно для отречений. Продолжай покамест управлять, там видно будет. Было бы крайне нежелательно изменять установившийся порядок. Я поведу осаду только в плане моральных проблем. В остальное я не вхожу: все, что хоть втдаленно связано с земными благами, для меня как бы не существует… И единственное, что я повелеваю тебе на сегодняшний день, — это быть мягкой и ласковой с твоим братом, ибо братом твоим нарекла его церковь; не будь…

Но Крус с ее властным, неуступчивым характером не выдержала и перебила священника: