Повести о Ветлугине (илл. П. Павлинова)

— Подождите полнолуния, — многозначительно замечал я.

С тревогой ожидал я полнолуния, когда усиливаются приливно-отливные явления. Полнолуние наступило 18-го.

— Быть сжатию, — сказал Андрей, заглянув под вечер в кают-компанию.

— Тряхнет ночью, — вскользь, между делом, бросил Сабиров.

Молчаливый Федосеич не сказал ничего. Он просто распорядился поднести запасы аммонала ближе к борту, чтобы удобнее было доставать их при подвижке.

После ужина я вышел на палубу. Белая пустыня вокруг была неподвижна, но какие-то неясные прерывистые звуки уже неслись издалека.

Федосеич выдвинул вперед плечо и, склонив голову, застыл в позе прислушивающегося человека.

— Идет вал, — сказал он, подождав с минуту. Наш капитан привык воспринимать Арктику на слух.

Звуки торошения тем сильнее, чем крепче лед, объяснил он. Различна не только сила звука, но и его тон, который обусловлен возрастом льда.

Между тем гул становился все громче. Вскоре мы увидели вал, неотвратимо двигавшийся на нас.

— Ледовая тревога! Сабиров, на лед!

Забухала рында. Побежали мимо люди, застегивая на ходу меховую одежду, спеша к своим местам, расписанным по тревоге.

По небу неслись низкие тучи. Вяло падал снег.

Никогда еще не приходилось наблюдать подвижку таких размеров. Видно было, как вдали с грохотом трескались поля льда, обломки их переворачивались и со свистом и шипеньем лезли друг на друга.

— Сколько у нас под килем? — спросил Андрей, оборачиваясь ко мне. (Мы как бы поменялись с ним во втором походе обязанностями: теперь я ведал эхолотом.)

Я доложил, что «Пятилетка» проходит над мелководьем. Степан Иванович покрутил головой и чертыхнулся. Андрей и Федосеич не сказали ничего, но по их лицам нетрудно было догадаться, что известие не понравилось.

Чему тут нравиться! Многолетние поля, вначале возвышавшиеся над водой всего на несколько десятков сантиметров, проползают почти на брюхе по дну. Напор страшный! С боков, снизу! Ледяные поля корежит, сгибает. И вот уже катится по морю белый вал, вспухающий, растущий на глазах…

— Метров десять, не меньше, — сказал Степан Иванович, прикидывая высоту приближающегося ледяного вала.

— Побольше, пожалуй… Метров пятнадцать, — поправил его Андрей.

— И все двадцать будет, — бросил Федосеич. Загрохотали наконец защитные взрывы аммонала, и хотя гул их мало чем отличался от гула сшибающихся льдин, но таково свойство ассоциации — нам эти звуки показались удивительно приятными, почти мелодичными.

Непосредственная опасность миновала, но успокаиваться было рано.

В какие-нибудь четверть часа гладкая белая равнина вокруг нас превратилась в резко пересеченную всхолмленную местность. Всюду, как обелиски, торчали ропаки, образовавшиеся от столкновения ледяных полей. Два поля сшиблись лбами, и вот лед вспучило здесь, выперло наверх, как огромный нарост, как чудовищную шишку. Трещины бороздили поля по всем направлениям.

Это была картина первозданного хаоса, выполненная, впрочем, только в два цвета — белый и бледно-голубой.

Исполненная на полотне и заключенная в красивую золоченую рамку, подобная картина вызвала бы у нас самые благородные, утонченные эмоции и неподдельное восхищение перед талантом художника («Здорово схвачено, а? Арктика — как живая, не правда ли?»).

Но, увы, мы находились, так сказать, внутри рамки.

Подрывники сошли на лед, заметив, что один сильно выступавший ледяной массив грозит навалиться на руль корабля.

Едва лишь прогрохотал взрыв, как опять начало торосить.

С севера надвинулся на нас ледяной вал. Он изгибался, беря корабль в обхват, гоня на него молодой лед, превращенный в груду мелких обломков, а за молодым льдом шел многолетний пак — тяжелые льды.

— Не пора ли, товарищ начальник? — спросил Степан Иванович.

Он не сказал, что именно пора, по все поняли его: не пора ли было прибегнуть к помощи опреснителей?

Андрей молчал, внимательно изучая в бинокль нового противника.

Этот вал был значительно выше предыдущих — наверное, до тридцати метров высотой. Такого страшилища я не видел еще никогда.

— Опреснители — наш козырь, — сказал Андрей, не отнимая от глаз бинокля, — и мы сбросим его только в самый последний момент.

Он сказал это тоном, не терпящим возражений.

По-видимому, у некоторых людей очень развито какое-то шестое чувство — времени. От советских подводников я слышал выражение; «Две секунды — рано, четыре — поздно, три — самый раз». Мой друг, мне кажется, обладал этим чувством времени. Что-то подсказывало ему, что можно выждать, что опасность не так велика и критический момент не наступил. Значит, сбрасывать последний козырь еще рано!…

Снова корабль опоясался защитным огнем.

Сжатия учащались. Лед сдавливало, наслаивало.

А круглое лицо луны, висевшей на небе, было совершенно спокойно, почти благодушно. Казалось, луна с интересом наблюдает вызванную ею кутерьму.