Повести. Рассказы

— Сеня, — тихонько, слабо сказала женщина.

Пассажиры, встали и с трепетом ожидали его ответа. Слепой сначала только шевелил губами, а потом глухо сказал:

— Гражданка, вы ошиблись. Меня зовут Иваном.

— Как! — воскликнула мать, — Сеня, что ты?!

Слепой отстранил ее и быстрой неровной походкой пошел дальше и уже не пел.

ПЯТЬ ТОПОЛЕЙ

Бежит дорога. Бежит, торопится неведомо куда.

Пылит по солнышку, а брызнет дождь — заблестит, будто заулыбается.

Птицей то вверх взмоет, к ветру, то скользнет вниз, прижмется к быстрой речке и ровно бы слушает ее журчанье, ее веселую песню о снегах и вольных горных вершинах.

А вдоль дороги бегут, кружатся в беге акации и клены, абрикосы и карагачи. Бегут навстречу степным просторам, горным теснинам, навстречу буйным восходам и тихим закатам.

Бежит дорога неизвестно куда, а вместе с нею, рядом с нею и все бегут тоже неизвестно куда. Только бы бежать. И все скорее, скорее. Только бы не споткнуться, не остановиться.

У одного мосточка не вдоль дороги, а поперек ее встали в ряд пять тополей. Пять стройных пирамидальных тополей, словно бы пять удалых витязей.

У тополей, под горушкой, где струится, выбиваясь из-под могучей скалы, ручеек, стоит хатенка: чистенькая, белая, под камышовой крышей. В той хатенке живет древняя старуха Арина. Такая же древняя, как хатенка, такая же, как она, чистенькая, белая.

Была когда-то Арина высокая, стройная и дородная, а теперь — сухая, сгорбленная, со слезящимися глазами цвета родниковой воды.

…В гражданскую, после долгой изнурительной сечи вернулся на хутор, вернулся к Арине, к своим малым сынам казак-батареец Степан Княгинин. Богатырского роста, он пришел на костылях, чтобы повидать свою Арину, четырех малых сынов и потом умереть в отчей халупе и быть похороненным под скалою у родника. И еще приковылял Степан в родной хутор, чтобы отдать женке свой последний мужской жар, мужскую тоску по любви. И пусть бы тот жар, та неизбывная тоска остались после него на земле людям.

Умер Степан через три недели.

Арина понесла и родила пятого сына, назвала его Степаном.

Думали хуторские бабы, не сдюжит, надломится Арина под такой ношею. Но ошиблись они. Добром, лаской, радостью своей да русской бабьей силой одолела все — вырастила сынов славными парнями, хорошими людьми.

Радоваться бы ей да радоваться теперь, да началась война.

Ушли ее сыновья оборонять свою Россию.

Арина получила первой на хуторе похоронку с фронта.

Не поверила писаному.

Надела праздничный жакет, новые ботинки, и, высоко неся голову, покрытую черным полушалком, подгоняемая холодным ветром, пошла в район.

Там ей сказали: правда, погиб ее сын геройски. И еще сказали, чтобы берегла похоронку как документ для получения пенсии за сына.

Последних слов не слышала Арина. Ни к чему они ей были.

Не заплакала она. Не умела. Только, когда брела обратно степной дорогой, боялась, подкосятся ноги, упадет она на сырую землю и не сможет подняться. Почувствовала, — плечи стали тяжелыми и гнули, горбили спину.

Шла навстречу ветру, и ей казалось, вот-вот захлебнется жестким воздухом, а если не захлебнется, так колючий ветер, набившись в грудь, застудит сердце, и оно остановится.

Сполз с головы полушалок и, подхваченный ветром, как подраненная дрофа, то припадая к пашне, то приподнимаясь над нею, поковылял в балку.

Ветер вырвал из руки похоронку. Вспорхнула она и улетела в небо, пропала во мгле.

Почудилось Арине, что это белым голубем вознеслась в царство божие душа сына.

Мать перекрестилась, сложила на груди руки и долго смотрела в темнеющее небо.

Утром Арина посадила рядом с могилой Степана, неподалеку от родника, пирамидальный тополек.

…Весною пришлось посадить еще один…

…Еще…

В сорок четвертом, когда с трех топольков упали последние желтые листья, когда припорошило степь первым снегом и по утрам белым могильным холмом стал являться в заревом небе Эльбрус, Арине довелось рыть и четвертую яму.

Долбила она ломом, откалывала комья мерзлой земли, выбрасывала их из ямки, и ее заскорузлые руки не чувствовали холода.

Спина у Арины уже плохо разгибалась. Чтобы легче было работать, она подостлала мешок и долбила, стоя на коленях.

Седые волосы выбивались из-под платка и мешали работать.

Не умела плакать Арина. И в этот раз не плакала, а просто горячие, крупные слезы падали из глаз на мерзлые комья и прожигали их.

Когда получила Арина первую похоронку, вторую, хуторские бабы приходили к ней вечерами посидеть, потужить с нею, облегчить ее горе.

А потом — третья, четвертая, — и бабы стали испуганно обходить ее, будто она являла собой летучий знак вселенского горя.

Сажала Арина весною в своем огороде картошку, копалась в теплой душистой земле и думала, что убирать урожай они будут, наверно, вместе с сыном. Война-то пошла на убыль. Слышно, фашистов уже бьют в Берлине.

Что-то и спина у нее в тот день гнулась лучше, не хрустела, как прежде, не болела. И глаза ее вроде бы как к улыбке изготовились. Еще бы капельку радости — и запела бы тихонько, про себя уставшая от скорби седая женщина.

От калитки ее покликала почтальонша. Посылку принесла. С фронта посылка.