Повести. Рассказы

— Конечно, здорово! Вы пошлите нас с Кузьмином на какой-нибудь областной пленум или к министру, допустим. Так мы…

Неожиданно Валерий Гаврилович стал как вкопанный. Мы тоже остановились. Он ударил себя по лбу и выпалил:

— Петр Михайлович! Я остолоп, — обратился он к Чумаку. — Ни единого пожилого колхозника не послали на областное совещание передовиков.

— А вы возьмите с собой Захара Макарыча и папашу, — предложил доцент. — Заслуживают ведь.

— Тоже, думаю, заслуживают. А сделать уже ничего нельзя. Список в райкоме утвердили — конец. Завтра с автобусом едут. А мы с Петром Михайловичем послезавтра утречком.

— А нельзя больше десяти мест для района отвоевать? — спросил Петр Михайлович.

— Поздно, черт возьми. Жаль. Прохлопали ушами, — сокрушался на ходу Фомушкин.

— Ну, мы с Кузьмичом в следующий раз поедем, — утешал его Захар Макарыч. — Чего волноваться! Тогда мы речи приготовим, отпечатаем на машинке — все честь по чести. А сейчас все равно не успеем. Шутка ли! «Давали, даем и будем давать! И да здравствует вопче!» Такого сразу не сообразишь сказать — надо долго думать.

— Да ты, Макарыч, или меня уложить хочешь тут вот, на дороге? — огрызнулся Фомушкин. — И без того сил нету — весь вышел.

— С шуткой легче топать, — мирно проговорил Захар Макарыч.

Он явно пожалел Фомушкина и не хотел его обижать, он уважал этого молодого по сравнению с ним председателя, простого в обхождении, совсем не похожего на своих предшественников, дотошного в сельском хозяйстве, да еще и охотника.

Чем ближе к Камышевцу, тем все труднее и труднее идти. Знаю: последние метры будут еще более тяжкими. Но идти надо. Зимняя охота, особенно тропление зайца, штука тяжелая.

Теперь впереди шли молодые — доцент, пред и зам, а мы, старики, плелись в хвосте, совсем не удручаясь таким положением на данный день. Они что-то там мурлыкали себе под нос, не разобрать, а мы же просто только дышали и заботились об одном: поднять чуть-чуть ногу вперед. А становилась она уже сама собой, как чугунная. Захар Макарыч тоже сдал, бедняга.

Все же я разобрал-таки отрывок их разговора: отпуск у доцента кончается, и он едет послезавтра с ними в область, в свой институт.

Мне тоже ведь надо ехать!

— Валерий Гаврилович! — окликнул я Фомушкина. — Постойте-ка. Дайте догоню. — А поравнявшись, спросил: —Меня возьмете в «козла»? Документ там один на пенсию надо оформить.

— Неужели на пенсию? — удивился Валерий Гаврилович. — Неужели шестьдесят? Никак нельзя поверить.

— Да… шестьдесят.

Когда я произнес это слово, то почувствовал, что устал до полусмерти. Как же так? Уже шестьдесят. Мне было грустно, несмотря на то, что за спиной висел заяц.

Но Захар Макарыч нарочито громко гаркнул:

— В нашем полку прибыло, товарищ председатель райисполкома!

Грусти моей как не бывало: я очень желал бы служить в том самом полку, где Захар Макарыч. «Мы еще повоюем», — думалось тогда. И главное — заяц за спиной!

— Возьмем, конечно, — сказал Петр Михайлович Фомушкину. — Ты, я, Иван Васильевич, Тихон Иванович — четверо. Сам Шмель — пятый. Как раз на «козла».

— Шмель! — воскликнул я. — Митяй Шмель?

— Да, — ответил Фомушкин. — Вот он подсунул. — И указал на Чумака. — Наш-то шофер ушел в ваш «полк», а этого взяли.

— Давно? — спросил я.

— С неделю назад. Временно пока. С начальником милиции советовались. «Попробуйте», говорит. Вот… пробуем.

— Ну и как он?

— Не верит. Работает. Молчит.

— Да он ни во что не верит… ни в кого, — вмешался в разговор Петр Михайлович. — А вас, Тихон Иванович, уважает. Знаю. Встречался с ним на охоте… Был в хуторе…

Да, я еще тогда, после пожара, понял, что Митяй мне теперь верит, он может верить. Мне не хотелось углублять этот разговор. Остальной путь, уже мимо безжизненных камышей под самым селом, мы прошли молча в сумерках. Каждый о чем-то думал сам по себе. Я тоже думал: «Зачем же советовались с начальником?» А в голове звучали слова Митяя: «За что? За что?»

Поднялся ветерок. Потянула легкая поземка. Камыши сухо зашелестели.

Мы расстались со словами «до послезавтра».

…В ночь ветер усилился. Дома, лежа на кровати, я слушал его довольно сердитую, скучную, однообразную и, казалось, бесконечную песню.

В трубе позвякивала вьюшка.

Ветер и ветер. Бесконечный ветер шарит по моему окну. Я прислушиваюсь к его нудному однообразию. Может быть, потому и мысли так отрывочны… Надо постараться не думать… Мне кажется, что уже не думаю… Но вновь я ткнулся, как слепой котенок в горячий чугунок: «Он ни во что и ни в кого уже не верит…» Мне стало больно.

Я не мог отбросить мысли куда-нибудь в дальний уголок.

Встал. Записал в тетрадку весь день зимней охоты с утра и до этой минуты.

А ветер уже настойчиво царапался в стекло.

Будет метель. Она уже начинается.

Декабрь снежный да холодный — год хлебородный.

Дуй, ветер! Больше снега — больше хлеба.

К утру нанесло сугробы.

Два снегоочистителя прошли на тракт, разваливая снег на обе стороны. Теперь от проезжающих машин виден только кузов.

К концу дня трактор поехал выручать автобус с передовиками сельского хозяйства, застрявший где-то на пути в область.