Повести, рассказы

— Почему ты не дала телеграмму? Я бы встретил тебя. Ты приехала поездом или самолетом?

— Я чувствовала, что ты ждешь меня, и прилетела.

Он посмотрел на нее и тихо сказал:

— Ты сегодня какая-то странная... Что с тобой, Лина?

Долго он еще будет играть с ней в прятки?..

— Что-нибудь случилось? — он напряженно следил за каждым ее движением. Его нежная матовая кожа на лице покрылась морщинками.

— Да. — Она переждала минуту, словно давала ему возможность опередить ее, но он молчал, и Лина продолжала: — Я чувствую себя неважно. Врач дал мне больничный лист и велел лежать в постели.

Генрих заботливо повел Лину в спальню.

— Как же ты, больная, поехала и не известила о приезде?

— Я позвонила, но никто не ответил.

— Днем меня не было дома. — Его голос, как показалось Лине, начал его подводить.

— Я звонила и ночью. Поздно ночью.

— Ночью? — Сейчас его выдавали длинные белые пальцы. — Наверно, я крепко спал. А может быть, телефон не работал? В последнее время телефон часто капризничает. Может, он и сейчас не работает? Надо проверить.

— Зачем? Я тебе и так верю. — Лина взяла подушку и одеяло и перенесла в первую комнату. — Я лягу здесь. У меня грипп, боюсь тебя заразить. От Иры больше ничего не было?

— От нее была телеграмма, она здорова и к концу месяца вернется. — Он присел к пианино и, пробежав пальцами по клавишам, сказал: — Сам не знаю, что было со мной. Ведь в твое отсутствие я ни разу не подошел к инструменту. — Он повернул к ней голову. — Скоро два месяца, как не видел Иру. Я, конечно, скучаю по ней, очень скучаю, но все же не так, как по тебе. А не виделись мы неполных две недели. — Его беспокойные пальцы продолжали бегать по клавишам. Она смотрела на его согнутую спину и увидела перед собой дерево в грозу. Вместе с громом откуда-то издалека до Лины дошел его голос: — Ты мое последнее письмо получила?

Лина не ответила. Она крепко закрыла глаза и прислушалась к зазвучавшей в ней грозе. Началось. В музыке его слышалось: «Дорогая моя, необыкновенная!» Но теперь Лина знала, что он обращался не к ней. Гроза началась, и ее уже не остановишь. Поздно ее останавливать. Лина только ждет, чтоб он второй раз напомнил о письме.

Генрих закрыл пианино и, подойдя к ней, спросил:

— Как ты себя чувствуешь? Может быть, вскипятить чай?

— Спасибо, не нужно. — Она села. — Ты, кажется, что-то хотел спросить?

Зачем, зачем продолжать эту игру? Почему не подать ему сразу письмо и хлопнуть дверью? Ее удерживает желание видеть, как растерянно и униженно он будет стоять перед ней, умоляя простить? Неужели он надеется, что она может это простить? Если так, пусть игра немного еще продлится. Она пока не отнимет у него надежду.

— О каком письме ты спрашиваешь? Я в последние дни ездила по району. А потом заболела и вылетела домой. Последнее письмо не могла уж получить. Что ты мне писал?

— Ничего особенного.

Как он засиял! Как в нем внутри все запело! Он сел к ней на диван, взял ее руку в свои и стал увлеченно рассказывать о том, что его приглашают с лекциями в несколько городов.

— Как звали твою первую жену? — спросила неожиданно Лина. — Кажется, Фрида?

От неожиданности Генрих настолько опешил, что с лица его не успела сойти радостная улыбка. Помедлив, он ответил:

— Фрида. А почему ты вдруг вспомнила о ней?

— Сама не знаю... Куда же тебя пригласили читать лекции?

— Почему ты вдруг спросила, как звали мою первую жену?

— Ну просто так. Тебе это что, неприятно?

— Лина...

— Извини, дорогой, — перебила она его, — я очень хочу спать. Я страшно устала. Извини, дорогой.

Лина его не обманывала. Она действительно чувствовала себя слишком слабой, чтобы продолжать дальше игру. Но достаточно сильной, чтобы остановить Генриха у двери, спокойно его спросив:

— Ваша теперешняя «дорогая и необыкновенная» бывшая ваша жена или ее тезка? Что вы так на меня смотрите? — Лина, как в лихорадке, соскочила с тахты, открыла чемодан, достала оттуда письмо и швырнула его Генриху: — Читайте!

Она ожидала увидеть на его побледневшем лице растерянную улыбку, к которой прибегают нередко дети, пытаясь загладить свою вину. Она хотела, чтобы он начал оправдываться. Она бы его не прерывала, если бы он даже прибегнул к той же выдуманной истории, к какой прибегла жена его знакомого скрипача. Нет, она бы не прервала Генриха, если бы он сказал ей, что письмо написал по просьбе кого-то из его знакомых, не владеющих так пером, как он. Тот должен был переписать письмо и подбросить своей жене, которую тоже зовут Фридой, чтобы вызвать у нее ревность. Но он, Генрих, по растерянности отравил это письмо Лине. Он может поклясться, что не знает никакой Фриды и не имеет к письму никакого отношения.