Повести рассказы. Стихотворения. Поэмы. Драмы

«Вишь, толстуха, трясет салом, разносит пересуды!» – проводила она кузне чиху неприязненной мыслью. И ей почему-то вспомнилась утренняя сцена с Гафийкою.

На улице тем временем удлинялись тени.

Под тынами играли девочки в посмятушку: небольшие босые ноги подбрасывали пыль трижды в одну сторону, трижды в другую. И казалось, что в пыли играет стайка воробьев. Дальние поля розовели. С низин летели в деревню аисты и поблескивали белыми крыльями. Весенний вечер навевал думы.

«Как ты прекрасна, земля,- думала Малапка.- Весело засевать тебя хлебом, украшать зеленью, убирать цветами. Весело обрабатывать тебя. Только тем ты нехороша, что не держишься бедняка. Для богатого твоя красота, богатого кормишь, одеваешь, а бедного принимаешь лишь в могилу… Но дождутся наши руки, станут обрабатывать собственные нивы, собственные огороды, собственные сады… Поделят тебя, земля, ой, поделят. Как они наедут, так и поделят. И моему дадут… Хватит тогда рыбку ловить… Хочешь не хочешь, становись, пане добродзею, за плуг… Ох, боже, боже, хоть на старости узнать такое счастье – дитя свое вывести в люди».

А на улице начиналось движение. Бежали див чата, молодицы, дети с палками, хворостинами. Шелестели подолы, топали босые ноги, лаяли потревоженные собаки. «Степа-ан! Беги овец разбирать!…» – «Беги сама-а!…» – «Мама сказывали тебе,- чтоб тебе, черту, лопнуть!» – «Отец сказывали,- чтоб тебе сдохну-у-уть!…» – «Наших шестеро, смотри, Марийка!…» – «Не растеряй ягнят, как вчера, не то выдеру!…» – «Что-о? Где-е?» – «Тю-у! га-а!…»

Солнце садилось красное. Окна пылали, как печи, стены хат стали розовыми, по белым сорочкам разлился красный свет. Издалека шла на деревню туча пыли. Она все приближалась, росла, подымалась до неба, наконец солнце нырнуло в цее и рассыпалось розовой мглой. Оттуда доходили какие-то тревожные звуки, будто дети плакали или где-то цепы стучали на гумне,- и вдруг отара залила улицу и всколыхнула воздух нескладным блеянием. Живая масса овечьих тел терлась шерстью, дрожала и колыхалась, как студень: целый лес тонких ножек замелькал перед глазами, голые глупые морды раскрывали рты среди розовой пыли и плакали: «бе-е-е!… ме-е-е!» В розовом тумане, словно тени, сновали люди, возникали и исчезали неясные очертания хат, в море овечьего вопля терялись остальные звуки; весь этот шум и беспорядок напоминал сон. Позади отары шел черный чабан, большой, еще более высокий от неверного освещения, подобный мифическому богу, щелкал кнутом и кричал диким, громким голосом, покрывая все:

– Гарья!… Триш-триш!… Гей!…

И уже ничего нет на улице, все исчезло, как сон, пыль медленно садится на землю, а вечерний воздух все еще дрожит живым аккордом замирающих звуков.

На землю глянули тихие звезды.

Синие стены, в углу барахло, залитый пивом стол. Тесно в каморке у Менделя.

– Не морочьте мне голову, Хома, говорите скорее: будет завод? Скажите – будет?

Пиво пенится в зеленых стаканах, и шумит в голове.

– Сказал же: будет.

– О! О! А зачем советуете отдать Гафийку внаймы?

– Советую. Все равно пропадет девка. Наест, напьет дома, тебе же хуже. А у нее одна судьба – наняться. Думаешь, возьмет кто бедную? Поседеет в девках. Отпускай работать, пока берут. Завтра же отведешь в Ямище к эконому: добрый панок, чтоб у него язык отсох. Что ж, будем сватами? Потому тебя и звал к Менделю.

– Не говорите мне об этом, не люблю. У меня и в мыслях не было такого.

– Посылай, Апдрий!

– Оставьте, Хома! Лучше выпьем.

– Что ты чванишься? Нищие, несчастные, животы от голоду присохли к спине, а они важничают. Говорю – посылай, будешь каяться.

– Э, я этого не люблю. Чего без толку говорить!

Андрий покраснел и встал из-за стола.

– Садись, может, неправда? Думаешь, ты человек? Собака ты – и все! Какое наше житье? Собачье. Да ты сиди.

Гудзь положил Андрию на плечи свои здоровенные руки и посадил. Потом приблизил к нему безусое, красное от пива лицо, пышущее жаром.