Повести разных лет

— Отец, говорит, ведь мой она была! — повторил Ефрем и заглянул в темноту — Лепец лежал тихо.

— А то вот рассказывают, — продолжал Ефрем, — рассказывают такой случай.

Кушетка скрипнула.

— Что говоришь, Лепец?

— Ничего не говорю…

— Отлично! — Ефрем весело пришлепнул ладонью. Ах, темнота, темнота, спасительница!

— Прослышал другой вотяк, будто есть такой доктор, что слепых делает зрячими. А был у вотяка совершенно слепой отец, который не мог по этому случаю ничего работать. Вот привел вотяк своего отца к доктору и спрашивает: «А что, бачка, берешь делать отцу два глаза?» Доктор назначил плату. Вотяк стал торговаться. Торговался, торговался, наконец порешили на шести рублях. Порешивши так…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Да? — сказал Лепец.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Порешивши так… — сказал Лепец. — Что замолчал?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Свет!

— Свет? Так что же? — улыбнулся Лепец.

Действительно, горел свет; действительно, Лепец улыбнулся — теперь Ефрем это видел. Возможно, что Лепец улыбался уже давно в темноте, он улыбался всерьез и надолго, затягивался улыбкой, выпускал ее кольцами.

И протянул Лепец руки к столу. К зеленой брошюрке. Издание Панафидиной, серии «народно-школьная библиотека». Уверенно раскрыл Лепец книжку.

(На восемнадцатой… да, да, странице!)

— «Порешивши так, — зачитал Лепец очень бойко, — вотяк тащит мошну, отсчитывает три рубля и говорит: «Делай, бачка, одна глаза. Отец и с одна глаза работать будет».

Лепец захлопнул книжку.

— Ну, что ж. Типично дореволюционные шовинистские анекдоты. Гнусь порядочная.

Лепец повел глазом по стенкам, небольшим серым глазом.

— У тебя, Ефрем, календарь вверх ногами! — и, поднявшись с кушетки, двумя пальцами отщипнул листок.

Пахло щами.

— В чем дело, Ефрем? Листок после подклеен?

Ефрем кинулся к Лепецу отнять листок.

Лепец игриво отдернул руку, уронил листок…

— Лови, Ефрем…

Ефрем подскочил, захватал, суетясь на месте:

— Во-от!.. Нет!.. Вот-вот! Эх!

Крутясь и колышась, листок падал не падал, черт его… вырывался, нырял из рук, подпрыгивал, трясся, точно смеясь… И упал, не задержанный неловкими пальцами, ладонями, кистями, локтями и мощными плечами Ефрема, упал и был приступлен улыбавшимся Лепецем и затем поднят им и прочитан. Ефрем стоял смирно.

«…Двенадцатый год революции, — читал Лепец, — Христофор и Конкордия…»

С другой стороны:

«Вздутие живота у телят… На кумышку у вотяков…»

Лепец поднял голову, Ефрем последил за ним.

— Ссс… — Лепец свистел в листок, закрыв от Ефрема лицо.

— Что он сделает? — думал Ефрем. — Что?…

Лепец плюнул в листок, смял его.

— Сядем, Ефремчик, — сладко сказал Лепец. — К тому, чтобы нам сейчас готовить термодинамику, не встречается никаких затруднений.

Глава вторая

Начало стука было во сне. Но во сне стучал не хромой, не рябой, не рыжий, как наяву, и не в дверь — по рябиновому стволу, и не в Ленинграде — в тетушкиной провинции, и не голубое одеяло покрывало Тасю, а небо.

— Тася, письмо!

— Письмо? Какое письмо? — просыпалась она. — Письмо? Мне? — проснулась она окончательно.

— Я думаю, — отвечали за дверью. — Кто мне-то напишет. О господи!

Завернувшись в одеяло, Тася прошлась босыми ногами к дверям.

— Спасибо, Никанор Капитоныч.

Легла снова в постель. За полминуты, что Тася бегала, постель успела остыть, точно полежал на ней кто-то холодный.

— Ай-ай! Уже десять часов. Ну-с… Странно, да это не мне письмо… Никанор Капитоныч! Никанор Капитоныч!.. Ушел.

Письмо было адресовано какому-то Лепецу, Антону Ивановичу, студенту, на Восьмую линию, дом сорок пять, квартира один, а принесли на Четвертую линию, дом сорок пять, квартира один.

— Обычное недоразумение…

Разочарованно отложила письмо.

— Вставать! А ну-ка, откуда?

Перегнулась над столиком. Письмо было мятое, грязное, захватанное.

— Адрес отправителя: Лудорвайский район, Вотской области. Деревня… Мм… Неразборчиво. От Лепеца Ивана Петровича.

— Пожалуй, — одевалась она, — сама снесу сегодня письмо. Почти ведь рядом. — И, расправляя чулок, строго себе приказала: — Я обязана.

Оделась, умылась, подергала пуговичку.

— Крепко. Крепко пришита.

Стала на молитву. За окном летали синицы.

— Проспала-то я как! Солнце уже в углу.

Принялась разучивать песнопения к вечеру.

— Сегодня четверг, спевка, а я с воскресенья не удосужилась заглянуть в ноты…

В окно стучались синицы.

Покорно прочла укорную памятку:

«— Что было бы с нашей общиной, если бы все не посещали собраний, как я?

— Что было бы с нашей общиной, если бы все спали на собраниях, как я?

— Что было бы с нашей общиной, если бы все были на базарах по воскресным и праздничным дням, как я?

— Что было бы с нашей общиной, если бы все не приводили грешников к господу, как я?..»

Часов в двенадцать позвонила в квартиру Лепеца.

Открыл молодой человек, невысокий, рыжеватый, — наверное, решила она, адресат.

— Вы Лепец? Антон Иванович?

— Я, — удивился он. — Что угодно?

— Вам письмо. Принесли мне. Ошиблись линией.

— Очень, очень вам благодарен… Спасибо… Право, мне… — заулыбался Лепец, — мне очень жаль… Вы побеспокоились… Право.

Он зажег свет в передней. И смотрел, смотрел.