Повести разных лет

В Орлов, таким образом, прибыл Ефрем раньше, чем ожидал.

Приятно для себя пропах свежей смолой: смолой угостили мосты.

Отправился сразу к цели. Он надеялся застать дома Кудинова, потому что было воскресенье.

Как город, Орлов не был нов для Ефрема, интерес к нему возникал лишь косвенный — как к месту будущих сражений с мещанами. Сражения же были не за горами.

Вошел Ефрем в дом Кудиновых под звон церковных колоколов. В комнатах еще сильнее ударил ему в нос принесенный с собой запах смолы — смолой запачканы были и сапоги и брюки…

Кудинов оказался действительно дома. Ефрема он сразу узнал.

— Загатный? — вытаращил он свои голубые, как у младенца, глаза. — Загатный!

Через пять минут удивление его улеглось, но не успели переговорить, как пришла с базара жена.

Поздоровались.

Ефрем заметил: лицом, фигурой, манерами, выражением глаз — всем! — странно походила она на Клавдию Лунину.

И тут началось непонятное: Ефрем заволновался. Неожиданно для него самого вдруг выясни юсь, что сходство это с Клавдией Луниной поразило его настолько, что он моментально забыл все, о чем хотел говорить.

«Механического, — успел он подумать, — сцепления фактов не может существовать. Проклятое сходство. И зачем я, дурак, приехал».

Он волновался сильнее, чем сегодняшний техник перед новым мостом. Уж не сдаться ли ему до сражения?.. Уж не улизнуть ли?

Не замечая беспокойства Ефрема, Кудинов, потный от радости, отозвал его в сторону.

— Знаешь, я едва перевожу дух от счастья… Сегодня — слышишь? сегодня! — окончательно определилось, что женка беременна. У нас в феврале беда стряслась — ребенок убился… Без ребят, сам знаешь, какая тоска… А теперь вот опять, значит, дело в шляпе…

— В шляпе? — машинально переспросил Ефрем, окончательно растерявшись.

— Именно! — подхватил Кудинов. — В шляпе!

Он радостно захохотал.

Запах смолы между тем все усиливался, и Ефрему начинало казаться, что подошвы его так густо намазаны, что ему не отодрать ног от пола, не уйти, не шагнуть. Он закорчился, как утром сегодня от пыли.

«Клавдия Лунина! — взмолился он мысленно, — Клавдия Лунина, отпусти меня!»

— Женка, — слышал он как во сне, — иди сюда! Я ему все рассказал. Он парень славный. Мы его не отпустим без чаю. Слушай, женка, если будет сынишка — давай назовем его в честь нашего гостя, Ефремом. Идет? Пусть растет этаким славным парнюгой. А у тебя, дружище, будет, как говорили в старое время, крестник… Хочешь?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Домой Ефрем ехал на пароходе.

Цвела черемуха за рекой, милые деревенские девушки кидали букеты на пароход, шалые бабы задирали подолы навыказ — начиналось лето.

Пароход назывался: ЕФРЕМ СИРИН.

В продолжение всего пути Ефрем думал над тем, почему этого святого не ликвидировали.

«Мистика! — скучал Ефрем. — Всюду мистика!»

Начиналось лето.

Глава пятая

Лето обгоняло его — казалось, он не успевал развлекаться, на самом деле же просто ленился.

— Вам нужен отдых, — сказал ему в Ленинграде врач, — отдых долгий, глубокий, как обморок.

Каким должен быть этот отдых, Ефрем так и не понял. Сначала просто бездельничал, ел и скучал. По целым часам смотрел с террасы на город, лениво догадывался: жарко в городе оттого, что везде красят крыши; причинность в его сознании переворачивалась.

В июле состоялась любовь.

В среду, в шесть вечера, они познакомились на вокзале: она, очень миленькая, оказалась приезжей казанской студенткой-математичкой.

— Какие красивые у вас… — сказала она ему через десять минут.

— Что? — подтянулся он. — Что?

— А вот угадайте! — поддразнила она.

— Руки?

— Нет.

— Ноги?

— Вот еще!

— Глаза?

— Нет, нет!

— Волосы?

— Именно. Они у вас — пых!

Что значит «пых», Ефрем не спросил. Еще поболтали, проводил ее до дому.

В четверг не видались: испугала дурная погода. В пятницу на берегу реки, над обрывом, шаля, дули ртом в библиотечную книжку «Кровь и песок» — поцеловались.

В понедельник уехали за реку, с тем чтобы там раскинуть палатку, наподобие цыганской, и жить в ней вдвоем, в продолжение всего беглого лета — любить, хозяйничать, в город ездить лишь за провизией.

Построили палатку — дождей, к счастью, не было, — жили в ней две недели, цыганили, праздновали любовь.

«Как прекрасно! — вспоминает Ефрем. — Какая свободная, сильная математичка! Почему я нигде, никогда прежде таких не встречал?»

В конце июля ее укусила какая-то муха. В щеку. Щека распухла, пришлось лечь в больницу: не то экзема, не то что-то вроде. Ужасно.

Выздоровела — не захотела видеть Ефрема, тотчас уехала в свою Казань.

— Чудачка! — досадует Ефрем. — Ведь не я же ее укусил.

Уехала. Граней звали.

И опять длился отдых. Был ли он глубоким, как обморок? Пожалуй, что да, особенно после отъезда Грани. Томящий зной, грозы, неосвежающие дожди. Ефрем плохо спал, по ночам что-то такое думал, чего раньше с ним не случалось. Мысли, впрочем, тоже не утоляли: то длинные тягомотные, без итоговой точки, то слишком коротенькие, которые и мыслями-то трудно назвать.