Повести

Панька зарылся за узлы и спрятал голову. Возок закачался и поехал.

Ехали не очень долго и вдруг остановились.

— Вылезай, браток, — сказал дядя Ефрем.

Вылез Панька и замер в полном изумлении. Возок стоял во дворе дома Панькиного отца.

— Как же ты… такое сделал? — проговорил Панька дрожащим голосом. — Совесть-то у тебя где?

— Ступай, ступай, — добродушно отвечал дядя Ефрем, — у тебя-то где она, совесть? Думаешь, так-то я сына сестры отвезу на погибель? Эх ты, щенок!

Не будем говорить о том, как встретился Панька с родителями! Садовник-отец потянулся было за плёткой, но не снял её с гвоздя.

— Старший сын у нас на войне, — сказал он, не глядя на Паньку, — а ты второй и последний. Ежели у нас сыновей не станет, как мы с матерью останемся?

Панька закрыл лицо руками и бухнулся на колени. А с лицейскими было ещё проще.

— По всем правилам, — устало проговорил директор, — обязан я доложить обо всём министру, а он прикажет вас из Лицея выключить. Но в такое время не могу я сего министру докладывать. Я опишу родителям вашим, и пусть они вас судят. Так и быть, буду я за вас троих один в ответе… Мартын Степанович, отведите их в Лицей!..

КОНЕЦ ПИЛЕЦКОГО

Мартын Пилецкий с каждым днём показывал себя всё больше. Он стал входить в комнаты лицейских и осматривать их книги. У Пушкина он забрал сочинения вольнодумного и безбожного писателя Вольтера и ещё несколько французских книг. У Дельвига — мелко переписанные песенки, которых лицейским знать не полагалось.

При этом Пилецкий не злился и не грубил. Голос у него был успокоительный, ровный. На его худом, жёлтом лице всегда играла тихая усмешка.

— Разные вы все, господа, разные, — говорил он, — нет между вами никакого согласия. А когда нет согласия в правилах, тогда образуются партии, между собою враждующие. Нам, наставникам, и надлежит вырастить вас в согласии, чтобы все одинаковы были и не враждовали бы между собою. А вольнодумные и беспутные примеры с дороги убрать. И что за песенки вы поёте?

Говоря это, он косо поглядывал на Пушкина, Пущина, Дельвига и Кюхельбекера.

Песенки, которые сочинялись в Лицее исподтишка, назывались «национальными песнями». Там про всех что-нибудь говорилось смешное — больше всего про Кюхлю.

Про Мартына Степановича было сказано: «Пилецкий, пастырь душ, с крестом»… Но смешного ничего не было сказано.

Он потихоньку вёл дневник и всё туда записывал: кто что кому сказал; кто, когда и от кого получил письмо; кто и как стоял в церкви и у кого лицо было внимательное, а у кого насмешливое. Насмешливые лица в церкви постоянно были у Пушкина и Пущина. Они же чаще всех получали письма, и не от родственников, а от каких-то знакомых. Мартын Степанович считал, что никаких знакомых на стороне у лицейских юношей быть не должно, потому что это подозрительно.

Когда Мартын Степанович уставал следить за лицейскими, к нему на помощь приходил его младший брат Илья, который служил в Лицее гувернёром. Илья был не так тонок, как его брат, — он и грубил, и кричал.

Илья получил приказ от брата — «национальные песни» найти и забрать.

В тот же день он заметил, что Дельвиг на лекции что-то сочиняет, посмеивается и записывает. То, что записал Дельвиг, пошло гулять по всему классу, и все, читая, посмеивались. А краснолицый лицеист Мясоедов — известный глупец и болтун, — тот даже захохотал и прихлопнул рот рукой, чтобы не слышно было.

После лекции Илья подошёл к Дельвигу и спросил, что у него зажато под мышкой.

— Это мои бумаги, — спокойно отвечал Дельвиг.

— Покажите!

— Зачем же я стану вам показывать свои бумаги? — возразил Дельвиг.

— Затем, что пишете вы на лекциях недозволенные стихи и всем показываете!

— А хоть бы и так, — неожиданно сказал Дельвиг и зашагал по коридору.

Илья побежал за ним и стал вырывать бумагу у Дельвига. В коридоре начался шум.

— Отдайте! — завыл Илья натужным голосом.

И вдруг кто-то нанёс Илье увесистый пинок в спину.

Он оглянулся. За его спиной стояли Пушкин и Пущин, а за ними Кюхельбекер, Малиновский и Вольховский.

Пушкин был в ярости. Лицо у него дёргалось, белые зубы сверкали в полутьме коридора. Пущин напружился и выставил лоб вперёд, как будто собирался боднуть Илью — вероятно, он и пинал гувернёра в спину. Кюхельбекер размахивал руками.

— Как вы смеете брать наши бумаги? — кричал Пушкин.

— Я беру для проверки, а потом отдам, — ответил Илья.

— Этак вы и письма наши из ящика будете брать? — завопил Пушкин.

— Это что же, бунт? — спросил Илья грозно.

— Не сдавайтесь, ведь мы правы, — вмешался Суворчик-Вольховсций.

— Нет, господа, вы неправы, — прозвучал вдруг низкий голос Мартына Пилецкого, — вы бунтовщики и насмешники. Это вовсе не удивительно, ибо читаете вы бунтарские и насмешливые книги и ещё в дому испорчены легкомысленными родителями и развращённой дворней…

Пилецкий возвышался над лицейскими, как столб. Руки его были заложены за спину, и весь он словно окаменел. Взгляд его был устремлён в пол, и говорил он будто не с лицейскими, а со слушателями на большом собрании.

Крики на секунду улеглись, но сразу же возобновились.

— Вон его! — крикнул Кюхельбекер.