Повестка без адреса

В тот вечер мы с Таней гуляем в больничном саду. «Петя звонил. Ему плохо, хочет вернуться…» А глаза на мокром месте. Эх, добрая душа! «Он же мерзавец, подлец!» — хочу закричать я. Но молчу. А где найти лучше? Бедная Таня! У нас к твоим годам трудно не сойти с ума! И я не решаюсь рассказать о Зое. Как через много лет после школы, выбравшись за пределы университетского городка, увидел её издали — располневшую, с тяжеленными сумками. О том, как смалодушничал, перейдя на другую сторону. И как на другой год, — трижды не пропел петух! — снова отрёкся, прошёл мимо окна грязной забегаловки, разглядев её в компании забулдыг.

Ночью высыпали звёзды. Постучался к соседу. «Заходите, — откликнулся он. — А то на душе такая тощища».

Курим на кровати.

— Для счастья немного надо, только вот — что?

— С такими вопросами в церковь надо.

— Слушать банальности? Нет, мы, как пловцы в океане: над нами небо, под нами бездна. И берега не увидим, и молиться некому!

А утром показывается берег.

«Я не пугаю, — вертит мою электрокардиограмму врач, — но, похоже, последний звонок». Откинувшись на стуле, я смотрю сквозь него и думаю, что жизнь уместилась между двумя звонками.

Или второй — только эхо первого?

ГОЛОС

Руку мою полагаю на уста мои.

Иов 39:34

Мест в больнице не было, и роженице отвели кухню. Тускло мерцала запылённая лампочка, склонившись к младенцу, мать ласково напевала, осторожно касаясь мизинцем его лысоватого темени. «Фу, мерзость!» — вдруг взвизгнула она. Щелчком скинув на пол чёрного таракана, раздавила каблуком. На крик прибежала заспанная нянька, зевая, взглянула на смятую постель, на колыхавшиеся занавески, взяла ребёнка на руки.

«Мерзость», — глухо донеслось из пелёнок.

Так, на грязных простынях в убогой провинциальной больнице с закоптелыми, засиженными мухами окнами, родился Мирослав Осокорь — величайший из тех, кто измерял мир словами. Он был рыж, пол-лица занимал рот, в котором едва помещался язык, такой огромный, словно его ужалила пчела. Глаза смотрели сосредоточенно, будто у старика; необыкновенно серьёзный, он не знал смеха и слёз, а говорить научился раньше, чем ходить, и позже, чем понимать слова.

Утром явился доктор, закатав рукава, распластал Мирослава, как лягушку. «Здоров, — скатывая рукава обратно, тронул он седые виски. — Может, вам почудилось?»

Мать по натуре была покорной — и в ответ только робко улыбнулась.

Она работала горничной в придорожной гостинице и прижила Мирослава от проезжего молодца. По-военному подтянутый, он поразил её тем, что весь вечер сыпал шутками, рассказывая небылицы про столичную жизнь, и, проведя на постоялом дворе ночь, укатил, насвистывая опереточную арию. Он забыл о женщине за ближайшим поворотом, а она искала его, пока не убедилась, что Россия как стог сена, а люди в ней — иголки.

Через месяц Мирослава крестили. Дородный батюшка, брызгая водой, опускал его за руки в прохладную купель. «Во имя Отца, Сына и Святаго Духа…» — чмокал он сальными губами. «Святаго Духа», — отчётливо произнёс младенец. Вытаращив глаза, батюшка мелко перекрестился, едва не утопив ребёнка, и лицо его сделалось таким круглым, что по нему, как по лекалу, можно было чертить окружность. «Оно, конечно, чудо нам через младенца явлено, — рассказывал он за ужином попадье, макая в сметану галушки, — только вот кто его устами вещает — не пойму…» И попадья суеверно косилась в угол, словно в дрожавшей там тени, как в паутине, развалился чёрт.