Повестка без адреса

На ночь ему застилали лавку, эта жёсткая лежанка с годами сделалась короткой, так что приходилось поджимать ноги, и он долго ворочался, рассматривая в окошко низкую луну, перебирая в памяти дневные разговоры. Накануне Мирослав разговаривал с церковным пономарем. Тот был стар, сгорблен и, чувствуя близкую кончину, сводил разговор к смерти. «Один, как перст, человек, — стучал он по столу жёлтым, скрюченным пальцем. — С юности он боится смерти, пока не поймёт, что жизнь — это язва, прикрытая рубищем…» По стенам дрожали тени, в углу перед иконой Богоматери чадила лампада. И от этого делалось особенно страшно. А ночью умирал Осокорь. Его тело уже обрело неподвижность, глаза прикрыла свинцовая плита. Проверяя дыхание, к его губам поднесли зеркальце. «Мерзость», — проступило на запотевшем стекле. Это было его последнее слово, которое совпало с первым, произнесённым рядом с матерью на скрипучей больничной кровати. «Я снова родился, — мелькнуло у него, — значит, смерти нет, значит, она — такой же обман, как и слова…»

И тут Осокорь проснулся.

Так он понял, что слово заражает.

Человек мыслит образами, Мирослав Осокорь мыслил словами. Его язык имел дополнительные измерения, откуда он зрел одномерные языки людей, наблюдая их беспомощные попытки пользоваться словами. На фоне его слов самая изысканная речь выглядела невнятицей. Какой-то тайный, неведомый смысл наполнял его, это был смысл всех слов одновременно, Смысл до смысла, и слова рождались из него так же легко, как и слетали с уст.

«Слово всевластно, — думал он, — а человек, как Бог, создавший с его помощью белый свет, произнося слова, творит».

На Николу зимнего умер дед.

— Не поддавайся даже ребёнку, — склонившись над клетчатой доской, двигал он вырезанные из можжевельника шашки. — Разжалобишься — тут и сожрут.

— А как же тогда жить? — спросил Мирослав.

Дед открыл рот, но, схватившись за сердце, упал со стула с зажатой в кулаке шашкой.

Так, не получив ответа, Мирослав стал сиротой.

Среди деревенских он слыл дурачком. Неспособные к крестьянскому труду вырастают бродягами, нужда гонит их в дорогу — христарадничать, заводя разговоры с первыми встречными. А говорить Мирослав мог сутками, перебирая слова, как морскую гальку. «Он и чёрта переговорит, и на Божьем суде оправдается», — шушукались за спиной. Разговор был его стихией, а тема была безразлична — слова, как стрелки, указывали на её повороты, бесконечно упрямые, они укладывались в аргументы, о которых он даже не задумывался. От него часто ускользал смысл произносимого, но он считал, будто и другие не понимают, что говорят, а потому довольствовался пустой оболочкой.

«Слова, как прожорливые рыбы, — думал он, — насыщаясь, растаскивают мысли, и те, исчезая, перестают быть собой».

Раз в поисках ночлега он попал в квартал красных фонарей. Под луной, как Господне око, стояла со свечой грудастая девица.

— Знаешь, сколько у меня перебывало? — кивнула она на занавешенное окно над тремя выщербленными ступеньками. Мирослав пожал плечами. — Я и сама не знаю, — взяла она его под руку, прогоняя свечой метнувшихся в темноту крыс.

Половину её комнаты занимала кровать.

— Штаны вешай на спинку, — опускаясь на подушку, зевнула она. Мирослав поморщился. — А ты возьми меня замуж, — увидев это, расхохоталась девица так, что грудь затряслась, как корабль в бурю. — А насчёт этого не беспокойся, — бесстыдно раскинула она ноги, — позову дох-тура — зашьёт…

Мирослав приставил палец к виску:

— Тут не зашьёшь.

— А ты попробуй, я буду верная, — канючила девица. — Завтра я выходная — засылай сватов!

Мирослав загородился ладонью.

— От свахи до повитухи — рукой подать, — скороговоркой пробормотал он и вспомнил, как провёл первую ночь на земле — в убогой больнице, на грязных простынях. — Мерзость, — повторил он.

И тут заметил, что, перепрыгнув через ступеньки, разговаривает с собой.

Луна уже закатилась, когда на пустой, как горсть мертвеца, улице он встретил нищенку, почти ребёнка, у которой распух живот. «С голодухи», — безразлично сказала она и, задрав платье, погладила пупок худенькой ладонью.

«Слов — как шишек в лесу, — подумал он, разламывая краюху хлеба, — а ни одним не накормишь».