Повествования разных времен

С морскими звездами соперничают восседающие на камнях и раковинах красивые актинии. Они похожи на цветы и не двигаются с места. А зачем им передвигаться, ежели еда сама в рот приходит?

За утонувшим якорем живет каракатица. При виде чего-либо нового, неведомого, она, как известно, пятится. Потому, вероятно, что у нее в жилах чернила текут. Слегка водой разбавленные. Чуть что не так — за чернильной завесой укрыться можно. Сквозь такую завесу и сама каракатица не видна, и на опасность глядеть не так вроде бы страшно. Оттого-то и чувствует себя здесь каракатица, как рыба в воде.

Кстати, о здешних рыбах. Рыба-кузовок, например, частенько надувается и становится вдвое больше. Она уверена, что нет в море рыбы важнее. Но такого же мнения о себе были две поджарые зубастые рыбы, которые весьма чудно назывались по-латыни, но теперь для простоты обозначены в народе живоглотами. Каждый живоглот считал, что без него море высохнет. Ихний спор перешел в драку. Но покуда к месту поединка прибыли дежурные крабы, выяснилось, что живоглоты успели сожрать друг друга. Но море после этого почему-то не высохло.

И рак-отшельник доволен этим обстоятельством. Он прячет свое дряблое брюшко в красивой раковине, построенной другими. Радуется, что его не съели зубастые живоглоты и не вытащили из раковины придирчивые крабы. Стало быть, именно к нему на раковину и переселится молоденькая актиния. Она ведь не дура…

ГОРНИЧНАЯ

Входя в комнату, Машенька споткнулась о порог. И, пожалуй, могла даже упасть, если бы не мгновенная реакция Тернового — успел подхватить ее.

Но не успел вслед за тем отстраниться — она тотчас прильнула, якобы невзначай, вся теплая, трепетная…

Одно помогло: успел, успел все же подумать об Ане. Не просто подумать, а — увидеть ее лицо, услышать ее голос, ощутить ее всю. Неповторимую. Незаменимую — никем! И сразу эта прильнувшая к нему привлекательная Машенька, от которой только что едва было не потерял управление собой, стала чуждой. Нежеланной. Неприемлемой. И теперь только учуял, что пахнет от нее недавно выпитым. Когда — от женщины, это вдвойне неприятно.

Взяв горничную за плечи, отстранил от себя — не грубо, но решительно, преодолев ее некоторое сопротивление. Тогда она, якобы уступая его силе, попыталась опрокинуться на койку. Удержал, усадил на стул, единственный в этой комнате. Усмехнувшись, заметил добродушно:

— Спотыкаться о порог — плохая примета.

— А пошел ты со своими приметами! — ее черные зрачки глядели озлобленно и растерянно.

— Куда же мне идти отсюда?

— Могу уточнить! Если сам не догадался.

— Догадался, Маша, — Терновой перестал усмехаться. — Я, видишь ли, догадливый. И уточнять не надо. Не люблю, когда женщины ругаются.

— Не любит он… А что ты вообще любишь?

— Многое. Чистоту, например.

— Здесь что, не прибрано разве? — Машенька, сбитая с толку, огляделась вокруг. — Еще утром прибрала вроде…

— Спасибо. Но я о другой чистоте. Понимаешь?

— Усекла, — ее яркие губы однобоко скривились, будто собралась всплакнуть да передумала. — Не такая уж дурочка… Хочешь сказать, ты — из чистеньких, а мы — из грязненьких. Все ясно! У матросов нет вопросов.

— Но к матросам есть вопросы. — Терновой снял пиджак со спинки стула, на котором сидела Машенька, вся напрягшаяся, когда его руки приблизились. Накинув пиджак себе на плечи, сел на койку, потер пальцем переносицу. — Ты ведь хотела сказать мне что-то? Говори, я слушаю.

— Хотела пожелать спокойной ночи! — выкрикнула она с вызовом и вскочила со стула. — Выпусти-ка меня отсюда! Поди успел запереть…

— Дверь не заперта, вон ключ в ней торчит. Можешь идти, не держу. Но ты… Ты присядь-ка, не бойся. Один только вопрос задам, захочешь — ответишь, нет — неволить не стану.

Он рассчитал верно — женское любопытство сработало:

— Ладно, так и быть уж… Какой там еще вопрос?

— Вопрос у меня, на первый взгляд, простой. Ты… ты по своей воле постучалась ко мне? Или подсказали?

— Я против своей воли ничего не делаю! И в подсказках не нуждаюсь!

Опять слишком вызывающе выкрикнула. Неправдоподобно вызывающе. И, помолчав недолго, Терновой сказал, негромко и укоризненно:

— Не надо меня обманывать, Маша. Очень прошу тебя, не надо.

Она опешила, взглянула непонятно, покачала головой. Пригладила ладонью черную купальную шапочку своих коротких волос. Еще раз качнула головой. И вдруг разревелась. Непритворно. Громко. По-детски.

Он налил ей воды из графина, подал. Послушно выпила, постукивая зубами о стакан. И — все еще всхлипывая:

— Спасибо… Извини…

Увидев, что она ищет в рукавах кофточки и не может найти носового платка, он достал из кейса свой и протянул:

— В употреблении не был, возьми.

— Спасибо, — Маша вытерла глаза, негромко высморкалась. — Я завтра выстираю, отдам.

— Оставь себе, у меня их много. Чаю крепкого хочешь? Есть кипятильник и пакет растворимый.

— Поздно уже, тебе отдыхать надо. Пойду я… Извини… — Она закрыла заплаканное лицо тонкими дрожащими пальцами и сквозь эти пальцы тихо промолвила: — Я не думала… Ты не такой, как все…

— Откуда тебе знать, какие  в с е? Многих ли ты видела?

— Больше твоего! — огрызнулась она.