Повествования разных времен

Краюхиной немоглось, все стремилась вмешаться в этот разговор, пыталась даже отобрать трубку. Но Пичугин величественным жестом каждый раз отстранял ее руку. Теперь же, когда все было решено и когда она порывисто поцеловала его в румяную упитанную щеку, — никаких таких отстраняющих движений себе уже не позволил.

— Идиллия! — Кузьмицкий откинулся в кресле, страдальчески наморщил лоб и в то же время от души улыбнулся. — Трудовой энтузиазм, товарищеская взаимовыручка, и все целовались!

— Завидно? — куснула Краюхина.

— Еще бы! — Кузьмицкий продолжал морщить лоб и улыбаться. — Через час я сматываюсь, а он за одни лишь красивые глаза будет загорать здесь дай бог до двенадцати. Если не до двух.

— Ты забыл о диване, — Пичугин зевнул равнодушно. — Пока дождусь пресса, прилягу и — бабасеньки.

— А мне-то почудилось, — Кузьмицкий начал править какие-то гранки, — что ты и так весь день кемарил.

— Померещилось, пан Кузьмицкий. Привиделось.

— Галлюцинации! Дойдешь тут…

Кузьмицкий брюзжал, фыркал и ёрзал, правил гранки. Пичугин, стоя посреди комнаты и выпятив чичиковский животик, ласкал Краюхину блестящими глазками, увещевал:

— Вот видишь, все и уладилось. Езжай-ка, мать, домой.

— Дел много, — упрямилась та.

— Дел всегда немало, правда твоя. Да вот здоровьице-то у тебя одно. Одно-единственное, другого не выдадут.

— Подсчитано, — мрачно добавил Кузьмицкий, — что по смертности в молодом возрасте первое место делят летчики и журналисты.

— Я останусь, — не сдавалась Краюхина. — Мне лучше. Правда, Петенька. Не вру.

— Домой, мать, домой! В кроватку. Бабасеньки.

— Останусь, — твердила она. — Буду, сколько смогу.

И осталась. Одну прессовую полосу они вычитали вместе, это было около десяти. Гроза все еще медлила. А в половине одиннадцатого Пичугин вызвал неотложку. Приехали, измерили Краюхиной давление.

— У меня никогда такого не было, — удивилась она. — Может, аппарат неисправен?

Редакционная машина отвезла ее домой.

Наутро пришел к ней лечащий врач, выписал больничный на три дня. На второй день она явилась в редакцию — работать.

СЕМЬ ЗАПОВЕДЕЙ

В редакции, на стенах кабинета Тернового, как и дома у него, красовались всевозможные листовки и плакаты-самоделки. Так, на одном из них изображен был обливающийся потом очкарик-автор, вспарывающий пером, как сохой, целину чистого листа, а за ним — крушащие свежую борозду-строку — разные люди со всевозможными топорами: неандерталец с притороченным к палке камнем, девица в джинсах с туристическим топориком, стрелец с бердышом. И — надпись, славянской вязью:

«Один с пером — семеро с топором».

Под этой недвусмысленной картинкой прилажен был еще лист бумаги — со столь же недвусмысленными и на ту же тему цитатами — под шапкой «Редактор тоже хочет есть»:

«…Возненавидел редакторов, ненавижу их сейчас и буду ненавидеть до конца жизни… Материал попадал на стол к помощнику редактора, и тот начинал вертеть фельетон в руках и прежде всего искал в нем какой-нибудь преступной мысли по адресу самого советского строя. Убедившись, что явного вреда нет, он начинал давать советы и исправлять. В эти минуты я нервничал, курил, испытывал желание ударить его пепельницей по голове»

(Михаил Булгаков).

Весь в поту, статейки правит,
Водит носом взад-вперед:
То убавит,
То прибавит,
То свое словечко вставит,
То чужое зачеркнет…
          Вот притих, уставясь тупо,
          Рот разинут, взгляд потух.
          Вдруг навел на строчки лупу,
          Избоченясь, как петух.
И, последнюю проверку
Применяя, тот же лист
Он читает
Снизу кверху,
А не только
Сверху вниз.

(Александр Твардовский)

И это, пардон, в кабинете секретаря партбюро редакции! А что? Разве Булгаков и Твардовский — не советские писатели? Пускай один — беспартийный, зато другой — коммунист, а главное — оба, ей-ей, сделали для расцвета социалистической литературы больше, нежели десятки и далее сотни других, не смевших посягать на авторитет и прерогативы иных горе-редакторов. Так ответил однажды Терновой кому-то из посетителей…

На другом листке нарисован был стреноженный Пегас, понурый, и надпись гласила:

«На стреноженном коне далеко не ускачешь».

На все эти картинки обычно пристально поглядывал, захаживая к Терновому по какому-нибудь делу, Чеканюк. Но вслух ни разу не прокомментировал.