Повинная голова

Ночевали они на земле, в зарослях бамбука или панданусов, рядом с лагуной, чьи воды уходили в море, повинуясь великому ночному движению приливов и отливов. Когда-то говорили, что это бог Фатуа ищет своих упавших с неба семерых сыновей, приподнимает моря и смотрит на дно, не подозревая, что его заклятый враг, бог земли Ахеру, давным-давно превратил их в атоллы. На обнажившихся кораллах жили тревожной и юркой жизнью испуганные отливом крабы: их паническое бегство или каменное оцепенение напоминали о бесчисленных опасностях зари творения и неописуемом первобытном ужасе, от которого эти крохотные создания не избавились по сей день. В такие минуты белизна Млечного Пути тоже казалась бледностью какого-то древнего страха.

Они закутывались в старое одеяло, единственное приданое, которое Меева привезла с собой с далеких островов Туамоту, — на нем была великолепная вышивка: знаменитая гогеновская яванка с маленькой красной обезьянкой у ног. Меева очень дорожила этим одеялом, его когда-то подарил ей немецкий этнолог за ее благосклонность. Этот попаа знал наизусть легенды маори и их историю начиная с первой пироги, что спустилась некогда с небес: в ней было сорок гребцов, все как один боги, но земная скверна быстро сделала свое дело, и они превратились в людей. Попаа звали Шульц, и Кон действительно знал эту фамилию, всем известную на островах: ЮНЕСКО направило его в Полинезию познакомить маори с их прошлым и помочь им восстановить связь с культурой предков.

Иногда перед тем как уснуть, в час, когда ложатся тени, благоприятствующие возвращению подлинных имен на уста сказителей, что сидят вокруг костра перед черепами и скелетами животных и людей, умерших, оттого что родились, — в час, пробуждавший в сердце Кона потребность в каком-нибудь прекрасном обмане, более могучем и великом, чем все прежние, рожденные человечеством в тоске одиночества, Меева прижималась лицом к земле в смиренной позе, полной трепета и мольбы, и этот жест страстного поклонения, казалось, вызывал из небытия очертания стопы какого-нибудь властительного исполина.

— Знаешь, чего бы мне хотелось, Кон? Чтобы ты когда-нибудь взял меня с собой во Францию. Там можно все узнать про наших предков. Немецкий попаа мне говорил, что там все наше прошлое хранится в музеях и в книгах. Я ушла из миссионерской школы в тринадцать лет, но во Франции, мне кажется, я могла бы за год узнать все наши древние обычаи и подлинные имена…

Кон страдал. Негодование, являвшееся, впрочем, его нормальным состоянием, заставляло бурлить его кровь с ревом и рокотом, в которых он предпочитал не узнавать обычный шум Океана на коралловом барьере.

— Ты обязательно должен отвезти меня во Францию, Кон. Ведь там все наши боги. Говорят, они очень красиво смотрятся за стеклом с подсветкой и специальный человек объясняет, кто они и что сотворили.

Кон лежал на спине, придавленный огромной тяжестью в сердце. Развалясь на облаке, луна напоминала лежащую «Маху» Гойи. Он зажег вечернюю сигару, которую непременно выкуривал перед сном, и ее дым унес с собой последние тревоги уходящего дня. На вершине кокосовой пальмы какой-то жук или грызун, названия которого он не знал, надрывался в громком сухом поскрипывании, чередуя его с долгими паузами, нарушаемыми лишь лепетом хупе — ветра, дующего с земли.

Когда Кон уснул, ему опять приснился Христос. По рассказам негров из Ресифи, Он чуть не выдал себя недавно в Бразилии, забросав камнями крестный ход в голодающей деревне: церковники дошли в своем цинизме до того, что несли изображение смиренного и кроткого Христа-агнца, глубоко безучастного к бедствиям человека. Настоящий Христос взревел от ярости и начал швырять камни в этот символ покорности, приколоченный к кресту. Его арестовали и посадили в тюрьму. Несколько недель этот одержимый, прильнув лицом к прутьям решетки, выкрикивал мятежные призывы, требуя превратить свинскую земную помойку в пригодное для жизни место. Наконец в один прекрасный день Он вдруг понял, что единственный бог, которого заслуживает наш век, — это Христос Самоустраняющийся. С тех пор он прячется в сердце некоего бродяги на Таити, где никому не придет в голову Его искать.

Кон проснулся среди ночи после этого мессианского сна, разбуженный необычной, к тому же немецкой песней. Он протер глаза и увидел Мееву. С растрепавшимися волосами, в которых запуталась рыжая луна, Меева стояла, обратив свою наготу к фосфоресцирующей белизне, не знавшей ни пределов, ни меры.

Она пела. Наверно, и этой песне ее научил немецкий попаа-этнолог:

Ich weiss nicht, was soll es bedeuten,
Das ich so traurig bin;
Ein Marchen aus alten Zeiten,
Das kommt mir nicht aus der Sinn…[37]

Кон узнал стихи Гейне. «Старинная сказка одна…» Вот и все, что осталось от первой пироги и ее гребцов, ставших первыми маори.