Повитель

Григорий Бородин за несколько дней не проронил ни слова. Если раньше он время от времени еще брился, то теперь перестал совсем, сильно оброс своей грязноватой щетиной. Вечерами, как когда-то давным-давно его отец, до темноты сидел у окна и смотрел на озеро, в одну точку.

Анисья осторожно ступала по половицам, точно боялась разбудить спящего. Наконец все-таки сказала:

— Посмотри в зеркало — на кого ты стал похож… Желтый, худющий, как мертвец…

— Мертвец, — повторил Григорий. — Верно. — И так сверкнул глазами, что Анисья не на шутку испугалась за его разум.

Бородин опять отвернулся к окну и долго смотрел на голый тополь.

Странный он был какой-то, этот тополь. Весной одевался зеленью позже всех, листья были маленькие, сморщенные. Осенью раньше других покрывался ржавчиной, первый же ветерок начисто обрывал отгнившие листья, и тополь тоскливо махал перед окнами черными ветвями. Сейчас, глядя на дерево, Григорий думал, что оно, кажется, никогда и не шумело листьями, как другие деревья. «Вот и наступает для тебя расплата… — слышался ему голос жены, хотя Анисья молчала. — За всю свою черную жизнь расплачивайся теперь, за мои слезы, за то, что Петьку сломал…» Каждое слово — раскаленный гвоздь, который вбивал кто-то ему в голову. «Почему она, его жизнь, черная? — думал Григорий. — Что он сделал людям плохого? Да ведь это они, люди, стояли все время поперек его дороги».

— Ложись спать, поздно уже, — услышал Григорий голос жены.

— А!.. — очнулся он, поднял голову. — Петька пришел домой?

— Нету его, не пришел, — со вздохом ответила жена.

Кое-как проворочавшись на постели ночь, Григорий встал, едва забрезжил рассвет. Первые его слона были:

— Петька не пришел?

— Нет…

Шагая на работу, он думал растерянно: «Ушел! Совсем ушел из дома! Все-таки отняли его у меня…»

… Колхозники свозили обратно просушенное зерно. Григорий всех направлял к весовщику. Только когда Поленька привезла шесть мешков, он, расклеив губы, уронил:

— Еще четыре везите.

— Какие четыре? Я же всего шесть брала.

— За десять расписалась! Не городи тут… К вечеру не привезете — председателю доложу. — И отвернулся.

Вечером, придя в контору, он положил на стол председателя замасленую, в желтых пятнах, тетрадку.

— Все, кто брал на просушку зерно, вернули.

— Недостача есть? — спросил Ракитин, листая тетрадку. Некоторые листы, видимо, промокли под дождем, и теперь, просушенные, шуршали и ломались. Многие записи, сделанные химическим карандашом, разобрать было трудно.

Григорий пожал плечами.

— Я не весовщик. Спроси у него.

Находившийся тут же весовщик сказал:

— На усушку мы сбрасываем, согласно расчетов счетовода… И в общем — все в порядке, вроде сходится.

— Веселовы только четыре мешка не привезли, — промолвил Бородин.

— Почему?

— Не брали, говорят.

— Что, что? — Ракитин даже привстал из-за стола. — Ты что за чушь несешь? Веселовы не вернули?!

— Я тоже думал, что вернут по-честному, — усмехнулся Григорий. — Людям веришь, а они… Разбирайтесь, в общем… — И вышел из конторы.

* * *

Еще прошел день, еще два… Вечером, приходя с работы, и утром, вставая с постели, Григорий задавал жене один и тот же вопрос:

— Петька не пришел?

— За горами, что ли, Петька? — не вытерпела Анисья. — Полторы версты до вагончика. Сходи за ним, коли уж надо…

«А что, и в самом деле придется идти, придется…» — думал с этого дня Григорий.

На току с ним по-прежнему никто не разговаривал. Когда Бородин проходил меж ворохов зерна, люди умолкали. Раньше он только усмехался бы презрительно, а теперь до зеленых искр в глазах стискивал зубы. В голове метались мысли: «Замечать не хотят даже! Будто не человек я…»

Доведенный до отчаяния своими же собственными думами, он остановился Как-то посреди тока, крикнул:

— А я плевал, плевал на всех вас!.. Понятно?!

Ошеломленные колхозники замерли, работа на миг приостановилась.

— Ты чего? — спросил весовщик, с опаской подходя к Бородину.

Не отвечая, Григорий опустился на ворох пшеницы.

— Посмотри, не надо ли Бородина в больницу отвезти? — сказал кто-то из колхозников весовщику.

— В больницу? — он вскинул голову. — Нет, у меня сын есть, сын!

Встал и пошел в деревню. Никто так и не понял, при чем здесь его сын.

На ток Григорий больше не заявлялся. Вечером он отправился на конюшню.

Когда совсем стемнело, приехал Ракитин, спрыгнул с ходка, крикнул Авдею Калугину:

— Распряги, пожалуйста, Авдей Михеич. — И, увидев подходившего Бородина, обернулся к нему: — Я на ток заезжал сейчас. Ты что там выкинул? Почему на работе после обеда не был?

— Мое место здесь, на конюшне, — угрюмо ответил Бородин.

— Ты что, в самом деле потерял разум?

— Как хочешь считай! — крикнул Бородин. И вдруг в голосе его что-то дрогнуло, и он закончил с мольбой: — Христом-богом молю, оставь ты меня здесь. И даже Авдея можешь забрать. Может, отойду тут… с конями.