Повод жить (СИ)

Чуть ссутулившись передо мной стоял Аркадий, как же его отчество, из квартиры напротив. Сто лет его знаю, точнее всю свою сознательную жизнь. Ему сейчас уже лет семьдесят или даже больше, точнее не скажу. На вид крепкий для своего возраста, только угрюмый очень. Мы никогда с ним особо не общались, и вот я умудрился забыть его отчество, то ли Борисович, то ли Петрович. Ему то что от меня надо?

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, Олег.

Возникла неловкая пауза. Он меня буравит запавшими глазами, а я пытаюсь сообразить что сказать.

— Можно войти? Нам нужно поговорить.

— Вообще-то как раз сейчас я особенно спешу. Дела всякие, то сё.

— Ничего, — он пошёл прямо на меня и я был вынужден сдать позиции. В моём нынешнем состоянии даже дедуля переехал бы меня как танк.

Я запер дверь и жестом показал в сторону кухни. Мы сели за столик, и я тоскливо посмотрел на него. Надеюсь, он быстро управится. А он не торопится. Молча обвёл взглядом нашу небольшую кухоньку, сложил руки перед собой и строго посмотрел на меня.

— Да?

— Я тоже первое время чистоту наводил.

Как бы ему поделикатнее намекнуть, что сейчас не время для загадок.

— Вот как! Ну да, я понял, в смысле нет. Вы о чём собственно?

Он вздохнул и вынул из кармана потрёпанного пиджака пистолет. Он взял его за ствол и аккуратно положил передо мной.

— Это мой?

— Ну не мой же.

Я не пытался взять его в руки.

— И что?

— Я первое время тоже чистоту наводил. Драил, стирал, только у меня ведь ещё дача есть, вот там пропадал постоянно.

Я молчал.

— Они умерли, когда тебе лет пять было. Вряд ли помнишь. Дочка погибла в автокатастрофе, а жена через месяц от инфаркта.

— Не помню.

— Я тоже придумывал всякие способы. А вместо этого поливал, тяпал и прочей хренью занимался. Кстати, отличный урожай вышел. Никогда такого не было.

— И что, вы застрелились или повесились? Про падение с верхнего этажа не спрашиваю, вы ведь тоже живёте на первом.

Он одобрительно кивнул.

Вспомнил, Аркадий Иванович, при чём здесь Борисович!

— Шутишь, значит ничего, жизнь продолжается.

— Вряд ли.

— Это верно, вряд ли. Я ведь тоже редко с тех пор улыбаюсь, но я ведь старше был, чем ты сейчас лет на двадцать. Мне простительно, а ты чего киснешь?

Я удивлённо приподнял брови.

— У меня вообще-то жена умерла, если вы не в курсе.

— Знаю, но ведь она умерла, ей огорчаться положено, а ты зачем киснешь?

Я вздохнул и отвернулся к окну. Меньше всего хотелось вести философские беседы.

— С чего вы взяли?

— А кто вчера пытался застрелиться, я что ли?

Я заинтересованно посмотрел на него.

— Я пытался? И как, успешно?

Аркадий Иванович усмехнулся.

— Более чем. Вы с Петром напились вусмерть и решили на пару застрелиться. Я мимо гаража проходил, когда вы спорили кто первый нажмёт на курок. Пришлось отобрать оружие и разогнать вас по домам.

— Зачем?

— Потому что неправильно уходить вот так, по пьянке. К тому же я решил узнать, почему вы решили застрелиться.

Я развёл руками.

— Сколько раз повторяться. У меня умерла жена.

Старик покачал седой головой.

— Нет, это не причина. У всех умирают близкие люди, но в петлю редко кто лезет. Так жизнь устроена, смерть всегда рядом, но желание жить у оставшихся всегда сильнее скорби. Так почему?

Ох, озадачил. Действительно, почему?

— От отчаяния.

Он снова покачал головой.

— Нет, ты ещё не знаешь, что такое отчаяние. Настоящее отчаяние, его высшая степень — приходит с пониманием, что даже самоубийство ничему не поможет. Это бессмысленно.

— Почему? Я вас не понимаю. Как это бессмысленно, ведь это конец, это всё, омега жизни, дальше только черви и гробная жизнь, ну или загробная, если веришь в такие вещи. Не понимаю.

— Спроси себя, для чего люди кончают жизнь самоубийством.

— Это просто. Потому что жить невыносимо.

— Просто? Невыносимо людям было в концлагерях, на войне, нестерпимо когда рак пожирает твои внутренности. Но эти люди жили и живут, и ничего в мире не хотят больше, чем жить и продолжать бытиё, несмотря на любое страдание. Так почему люди кончают жизнь самоубийством?

— Не знаю, вы меня совсем запутали.

— Самоубийство — это детский шаг. Боль? Но все знают, что боль проходит. Хотя часто люди просто не хотят отказываться от своей боли. Холят, лелеют, пестуют её, а избавление от боли рассматривают как предательство. Хотя в чём предательство? В том, чтобы обрести счастье, в том, чтобы быть сильным, а не хнычущим куском плоти? Ведь даже самая сильная душевная боль стирается и тускнеет. Нет, самоубийство — это обида. Ты хочешь наказать мир своей смертью, отомстить Богу за свою боль. Поэтому священники считают самоубийство грехом, ведь это в сущности просто бунт. Ты мне так, а я тебе этак.

— Интересно, но почему это бессмысленно? Я не считаю, что это детский шаг, ведь бунт это вызов, это борьба, действие.