Поврежденный

Маремьяновъ вынулъ свой клѣтчатый платокъ, свернутый въ трубочку, и отеръ потъ съ лица. Онъ былъ страшно взволнованъ и безсознательно ерошилъ свои сѣдые волосы. Это возбужденное состояніе духа дѣлало его похожимъ на помѣшаннаго…

— Вы не изволили-съ слышать, — началъ онъ съ лукавой вкрадчивостью и напряженнымъ любопытствомъ, точно желая поймать меня въ ловушку:- чтобы кто-нибудь меня при васъ, то-есть въ вашемъ присутствіи, хотя какъ-нибудь случайно сутягой и поврежденнымъ называлъ?

Его глаза зорко и пытливо были устремлены на меня, точно онъ желалъ прочитать что-то въ моей душѣ. Онъ съ напряженнымъ вниманіемъ ждалъ отвѣта.

— Нѣтъ, — солгалъ я.

— Жаль-съ, жаль-съ! — со вздохомъ сказалъ онъ. — А называли! не разъ называли! Только не могу вотъ свидѣтелей найти, чтобы уличить, кто называлъ, и изъ чьихъ первыхъ устъ это пошло. Это онъ-съ и распустилъ. Онъ-съ, я достовѣрно знаю. Только нити въ рукахъ моихъ нѣтъ, чтобы уличить, а то бы я показалъ ему, какой я сутяга и поврежденный. Диффамація-съ! За это-съ строго наказуются. Мнѣ бы только нить найти. Да я доберусь когда-нибудь, доберусь…

Онъ опустилъ голову и задумался. Въ эту минуту онъ, дѣйствительно, походилъ на поврежденнаго. Казалось, что на мгновеніе онъ совершенно забылъ даже о смерти Толмачева, которому были уже не страшны никакіе свидѣтели, могущіе обличить его въ клеветѣ или въ диффамаціи. Прошло нѣсколько минуть въ молчаніи. Наконецъ, какъ бы очнувшись отъ сна, старикъ заговорилъ снова:

— А сталъ онъ эти слухи распускать, когда я ушелъ отъ него и началъ съ нимъ процессы за присвоеніе имъ моихъ идей и прожектовъ и сталъ требовать законной своей части изъ его прибылей. Вся жизнь моя съ этой поры ушла у меня на это. Всѣ деньги ухлопались на это. Да, я-съ не жалѣлъ; мнѣ не деньги дороги, а признаніе моихъ правъ; правда дорога мнѣ. Тысченокъ десять было скоплено мною во время служенія у него, и всѣ ушли. А онъ только одни слухи распускалъ, что повредился я въ умѣ отъ зависти при видѣ его богатства и что въ умопомѣшательствѣ приписываю себѣ все то, что я переписывалъ въ качествѣ его секретаря. Шутки-съ насчетъ этого шутилъ, смѣяться изволилъ. У него нравъ-съ веселый, смѣшливый! Тоже участіе и сожалѣніе ко мнѣ потомъ сталъ высказывать, когда я въ нищету впалъ. Дарью Степановну; сына и дочь моихъ призывалъ къ себѣ, соболѣзновалъ обо мнѣ, совѣтовалъ въ домъ умалишенныхъ помѣстить меня, брался платить за меня! Ловко-съ! Геній-съ, геній-съ, что и говорить. Нѣтъ-съ, не сутяга я, не поврежденный я, а погубленный имъ человѣкъ, жертва дикой эксплоатаціи, вотъ что я. Мало того, что онъ обокралъ меня, — онъ, государь мой, лишилъ меня семьи, домъ мой въ адъ превратилъ!

Возбужденіе старика дошло до крайнихъ предѣловъ, душило его, заставляло задыхаться. Онъ сталъ торопиться, говорилъ захлебываясь, жестикулировалъ. Его голосъ перешелъ въ ехидное шипѣніе…