Повседневная жизнь Египта во времена Клеопатры

В конце концов, второе из этих произведений, известное как «Папирус Инсингер»,^{260} оказалось оригинальным текстом эрудированно построенного повествования. Так же как более поздние притчи, оно противопоставляет умного человека, который контролирует себя и уважает божественные законы, безумцу, рабу своих собственных инстинктов, чьи неизбежные преступления должны быть наказаны неминуемым правосудием. Но в противовес этой классической схеме автор предлагает другую, парадоксальную и новую для египетского представления сюжетную линию, которая усиливает значительное превосходство божественных начал: будучи зависимой по своей природе от прихотей непредсказуемой судьбы, мудрость может так же привести к несчастьям, как и безумие к процветанию. Так «не мудрый человек, который, экономя всю жизнь, должен, наконец, получить богатство, не безумец, который всю жизнь тратит и в конце становится бедняком»,^{261} и даже «не тот, кто заботится о будущем», — никто из них не достигнет своей цели. Только «беспечный человек находится под покровительством Фортуны», ибо «Судьба и Фортуна приходят и уходят по божьему усмотрению».^{262} Это определение непроницаемой божественной воли, которой даже мудрость может бездумно подчиняться, удаляется от египетских традиционных представлений об отношениях между человеком и божеством, основанных на духовном взаимодействии и поощрении. Настоящий трактат национальной теологии — «Папирус Инсингер» — одно из наиболее завершенных творений египетской мысли, свидетельствующее об интеллектуальном и моральном уровне, которого достигла, по крайней мере, часть местных жрецов в эпоху Птолемеев.

Множество других текстов свидетельствует об этой величайшей интеллектуальной деятельности, которая продолжала развиваться и в римскую эпоху до II века нашей эры. К сожалению, определить точную дату некоторых произведений, которые дошли до нас только в позднейших по отношению к их создателям копиях, невозможно. Некоторые из этих произведений принадлежат к новым жанрам египетской литературы, как, например, сатирическая поэма,^{263} рассказывающая о преступлениях похотливого и бесталанного арфиста-пьяницы. Он зарабатывал себе на пропитание, оживляя свадьбы и деревенские праздники, сея вокруг ссоры и раздор. «Он спорит с гуляками, крича во все горло: „Я не могу петь, когда я голоден, и не могу носить свою арфу для восхвалений, если я вдоволь не напился вина!“ И он выпил вина за двоих, мяса съел за троих, в общем, пообедал за пятерых!»^{264} Стиль поэмы тяжелый, изобилующий редкими словами и метафорами. Можно подумать, что эта поэма напоминает греческий хулительный жанр, иллюстрированный между прочим Архилохом и Гиппонактом, а также имеет некоторое сходство с тирадами Аристофана, но высмеиваемый персонаж был классической фигурой культуры эпохи фараонов, и многие намеки на египетских богов (Мут, Хора, Сета и Арсафеса) подтверждают национальное происхождение этого героя.

Эллинизм в Эдфу^{265}

Египетская и эллинская культуры сосуществовали как два отделенных друг от друга мира, два практически несовместимых образа мысли и способа их выражения, которые могли совмещаться в одном и том же человеке, при этом абсолютно не смешиваясь. Так, недалеко от Александрии в городе Эдфу мы находим ярчайший пример такого культурного раздвоения. В этом городе к концу II века в тени великолепного храма, декорирование которого завершали египетские рабочие под руководством иерограмматов, некий Геродес составлял типично эллинские стихотворные эпитафии на греческом языке для начальника местных правоохранительных органов. Его клиенты, требовавшие поставить на метрической эпитафии их греческое имя, использовали свое второе, египетское, имя для иероглифических стел, которые они заказывали в местных мастерских. Некий Аполлоний, чей отец Птолемайос получил из рук Птолемея VII диадему, знак отличия «родственников царя», носил те же титулы, что и Папсу, сын Паменхеса, «великого командующего, единственного друга, главы кавалерии…» Он приводит на египетский манер все светские и религиозные титулы на иероглифической стеле, тогда как греческая эпитафия просто рассказывает о покойном в элегической форме: «Да, я Аполлоний, сын великолепного Птолемайоса… [чья] верность повлекла к покорению земли до Океана. Вот почему во мне, носившем великую славу своего отца, оттачивается желание следовать тем же путем и выбрать в качестве дома, достойного моей доли, этот священный и обрывистый город Фоибос, сопровождая, таким образом, друзей моего отца в плаванье… во время войны Скипетров в Сирии. Я был преданным и оставался верным. Своим копьем и отвагой я превзошел всех, но Судьба, играющая детьми нашего времени, в конечном итоге нагнала меня — почему ты должен об этом знать? — когда я лишь начал мечтать о благоприятном повороте событий. Я не был пресыщен жизнью, и сердце мое не нашло успокоения в любви моих детей, оставленных дома».