Повседневная жизнь Французского Иностранного легиона: «Ко мне, Легион!»

Граверных дел мастер Свердлов оторвался от инструментов, близоруко прищурился и признал в высоком господине, заглянувшем в его лавочку на Нижегородской ярмарке, ссыльного писателя Пешкова. Книг его он не читал, но слыхал от соседей, что молодой барин нажил какие-то неприятности от властей и в наказание был сослан домой — под надзор полиции в родной Нижний, поближе к своему папаше — купцу, которого «прописал» в своей книжице. У нижегородского мещанства ссыльный литератор вызывал смешанные чувства: вроде как «свой», да к тому же невинно пострадавший, но лучше держаться от него подальше — можно нажить неприятности.

Вдовствующему еврею Свердлову с трет детьми на руках терять было нечего — он и так сидит на трехногой табуретке на самом дне социального колодца российского общества. Без суетливого подобострастия спросил: «Что угодно-с?» Оказалось, писателю понадобились суетные бумажные свидетельства нашего пребывания на земле — визитные карточки. «Не извольте беспокоиться. Будут готовы-с через три дня. Заходите. Вот адрес…»

Спустя несколько дней Пешков заглянул к Свердловым на Большую Почтовую. Карточки были готовы. «Извольте познакомиться — дети мои, — пробормотал Михаил Израилевич, — сиротки: дочь Софья. Вениамин. Яков — младшенький и Зиновий — старший. Моя опора, так сказать…» По пути домой писатель вспоминал случайное знакомство: «Софья весьма недурна… Премиленькая барышня… Если повезет, то папаша выдаст ее за богатого еврея, и к тридцати она превратится в матрону, озабоченную только тем, чтобы дома «было что кушать». Малец букой смотрит… словно на классового врага. А вот старший — занятный паренек. Открытый. Есть в нем какое-то обаяние. Уверенность в себе, что ли. И не затравленный, взгляд смелый».

Алексей Максимович стал захаживать «попить чайку» к Свердловым. Вначале братья ревновали: думали, что опальному «инженеру человеческих душ» приглянулась сестрица Софья, оказалось — нет.

Буревестник грядущего цунами пристроил всю еврейскую семью к «движению». Отец сирот стал безвозмездно изготовлять столь нужные подполью фальшивые печати, а юноши — выполнять различные поручения нижегородских дантонов: стояли на «шухере» во время модных тогда «маевок», когда сознательные пролетарии в лучших своих картузах и смазных сапогах и пролетарки в ситцевых платьях лузгали семечки, как на ярмарке, но внимали крамольным речам чахоточных пророков.

Кончилось все достаточно быстро — в 1901 году «охранка» Нижнего замела всех «несогласных», не забыв и отца сирот.

Две «отсидки» в тюрьме. Они сблизили Алексея Максимовича и Зиновия Михайловича. Правда, в отличие от тех тюрем, в обустройстве которых примет живейшее участие младший из двух Свердловых, в царских застенках к молодым социалистам относились не как к врагам, достойным лишь скорейшего уничтожения по французскому образцу 1793 года, а как к заблудшим овечкам, соотечественникам, еще не совсем потерянным для лечения и социальной адаптации. Недаром же подельник Горького — поэт Степан Гаврилович Петров, известный филологам как Скиталец (псевдоним в подражание Горькому), написал впоследствии повесть «Метеор», в которой рассказал об этих днях.

Персонаж рыжего студента, который в последний момент успевает уничтожить часть запрещенных записок Горького, автор списал со старшего брата Свердлова. «Узилищный героизм» в горьковской литературе социалистического реализма появится позже, а тогда, по горячим следам, Скиталец просто сочинил оперетку о месте своего недолгого заточения.

В те годы было «принято» дарить друг другу свои фотопортреты с надписью. После освобождения из нижегородского застенка Пешков одарил Зиновия своим портретом и начертал: «На добрую память о днях совместной веселой жизни!» И, не без босяцкого ухарства, добавил: «За каменной стеной». Яков никакого фотопоощрения не получил, зато приобрел бесценный опыт, который вскоре учтет: с врагами, так как с ним, церемониться не стоит.

А вот Зиновий понял другое: это игра, но не его. И дело не в арестах, фото «фас-профиль» и допросах. Просто не его. Поразило в движении и отвратило одно: идеалистов в нем — единицы. Как юная пропагандистка Лидочка, которая снабдила Зиновия запрещенной литературой, а заодно и помогла избавиться ему от отягощающей повседневность девственности. Или тот же Пешков. На одну честную и тихую Лидочку, готовую идти на каторгу ради мечты о всеобщем счастье — десятки невостребованных истеричек. Остальные — все те же «бесы» Достоевского. Они готовы на самосуд и убийство. Уголовщина — во имя «идеи», которую формулируют весьма путано и косноязычно.

Уже глубоким старцем, когда сумерки медленно поедали его любимый город Париж, он удобно устраивался на раскладном «яхтенном» кресле, столь привычном по войне в пустыне. Но балкон квартиры на rue Loriston — не палатка в Сахаре. И он вновь изводил себя воспоминаниями о том, как наша интеллигенция прикончила себя и свое время: тот самый статический век «до 1913 года». Серебряный век. Лебединая песня.