Повседневная жизнь Льва Толстого в Ясной поляне

28 октября. Утром, 3 ч. Л. Н. в халате, в туфлях на босу ногу, со свечой, разбудил, лицо страдальческое, взволнованное и решительное. Сказал: "Я решил уехать.

Вы поедете со мной. Я пойду наверх, и вы приходите, только не разбудите С. А. Вещей много не будем брать — самое нужное. Саша дня через три за нами приедет и привезет, что нужно". Ушел наверх.

Уезжал 28 октября утомленным, не выспавшимся. Что теперь С. А? Жалко ее. Ничего не диктовал.

Горбачево. От Горбачево — в 3-ем классе. Перенесли вещи в поезд Сухиничи — Козельск. Поезд товарный, смешанный, с одним вагоном 3 класса, переполненный. Курили».

Писатель относился к докторам (кроме земских, которых ценил) как к архиереям, пришедшим благословить, поблагодарить и предупредить, что от их посещения никаких последствий не ожидается. Доктора Щуровский и Никитин обращались с Толстым исключительно как с пациентом, а не как со знаменитостью, не ставя его «на пьедестал». Лев Николаевич покорно их слушал, но тем не менее не упускал случая подшутить над медициной. Как-то он заметил: «Исповедь хороша, а насчет причастия не знаю». Под исповедью писатель подразумевал врачебное исследование, а под причастием — лекарства.

Софья Андреевна очень беспокоилась о здоровье Льва Николаевича. Она боялась его долгих прогулок по лесу, боялась, что с ним может приключиться обморок и он умрет в каком-нибудь овраге, в котором его невозможно будет найти. «Как трудно жить с таким человеком, который никогда ни о ком не думал, а только о себе», — возмущенно говорила она. Вспоминала, как десять лет тому назад он «потерялся» в саду. Это произошло поздней осенью, когда дождь лил, словно из ведра, а писатель ходил больше двух часов по саду «туда-сюда». Подобное поведение было характерным для Толстого. Он отличался им еще с молодости, когда обещал близким вернуться домой к двенадцати ночи, а возвращался в четыре утра, просидев за разговорами у Аксаковых. Поэтому Софья Андреевна не раз вызывала Д. П. Мако- вицкого в другую комнату для того, чтобы просить его заранее узнавать о прогулочных планах мужа.

Она вспоминала о лечении Толстого в Крыму, когда ей приходилось кормить его с ложечки, чтобы поднес

ти пищу к губам. Тогда он пять месяцев проболел в Гас- пре. Там на протяжении почти трех часов она ему делала массаж. Чуть вздрагивая, писатель засыпал. Софья Андреевна замечала сильное желание в муже остаться в живых, которое и спасло его. В это время он был терпелив, кроток, но одновременно и капризен: хотел то одно, то другое. В Крыму за ним постоянно ухаживали два врача. Писателя беспокоили боли в области сердца, как он выражался, «играние» сердца, как у Тургенева. Всех врачей Толстой поразил тем, как у него легко, словно у юноши, рассасывались болезни. А ведь им казалось, что он проживет совсем недолго. По крайней мере, так считали ялтинские доктора.

Близкие удивлялись силе духа Льва Николаевича, тому, как он молодел, крепчал после перенесенных болезней. Поражала его моложавая, быстрая, бодрая походка, очень своеобразная, с вывертом носков наружу. Старость сказывалась только в увеличивающейся с годами сутуловатости, в характерной приподнятости левого плеча, произошедшей, возможно, из-за его постоянных писаний.

К врачебным диагнозам Толстой относился как к докторской самонадеянности. Поэтому предпочитал лечить себя сам. Когда у него была изжога, то он выпивал соду с молоком. Это средство очень помогало ему. Писатель любил массажи. Любил он и горячее молоко, обычно выпивая его по два стакана с эмсом и чашку кофе с молоком. Софья Андреевна отсылала письма в различные редакции, в которых рассказывала о том, «до какой степени болезни изнурили» Льва Николаевича, что «он лично никого решительно, даже самых близких, к сожалению, принять никак не может».

Толстой не любил искусственной помощи организму. Когда во время своего посещения Ясной Поляны Мечников сказал ему, что атеросклероз — один из симптомов старости, писатель ответил, что старость бывает исключительно от того, что жизнь исчезает. «Всё в руках Божьих, — говорил Толстой. — И мне всегда желается в них быть». В самом деле, нужны большие телесные страдания, за которыми следует телесная смерть, и в этом заключается необходимое и вечное ус

ловие жизни, думал писатель. Он считал, что человеку, вышедшему из детства, странно забывать про это даже на минуту. «Если я смотрю на свою жизнь, как на свою собственность, данную для счастья, то никакие ухищрения не сделают того, чтобы я мог покойно жить в виду смерти», — подытоживал он.

Лев Николаевич полагал, что он крепкого сложения, но слаб здоровьем. Он не «считал целью лечить тело», видел ее в служении чему-то. Следует «верить батюшке отцу Амвросию, а не батюшке Альтшуллеру (врачу. — Н. К), — учил отец своих детей и добавлял: — Не надо поддаваться докторам с их невежественной самоуверенностью».