Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков

Тогда же, в начале XX века, членов попечительского общества ещё занимали философские проблемы нищенства, а поэтому Мария Александровна в своём выступлении не обошла и эту проблему. Она сказала: «Вопрос о нищенстве сложен по своей психологии. Можно ли и надо ли допускать в принципе элемент просящих милостыню на улицах, на папертях церквей, в ограде монастырей, кладбищ? Конечно, с высококультурной точки зрения ответ получится отрицательный… Но надо считаться с психологией русского народа вообще и москвича в частности». Тут докладчица сослалась на историка Ключевского и привела следующую цитату из его статьи «Добрые люди в Древней Руси»: «Древнерусское общество любовь к ближнему находило прежде всего в подвиге сострадания к страждущему… Человеколюбие на деле значило нищелюбие. Благотворительность была не столько вспомогательным средством общественного благоустройства, сколько необходимым условием личного нравственного здоровья: она была больше нужна нищелюбцу, чем нищему… Древнерусский благотворитель, „христолюбец“, менее помышлял о том, чтобы добрым делом поднять уровень общественного благосостояния, чем о том, чтобы возвысить уровень собственного духовного совершенства… „В рай входят святой милостынею“, — говорили в старину. — „Нищий богатым питается, а богатый нищего молитвою спасается“». Перенеся обычаи Древней Руси в современность, она продолжала: «Надо прибавить к этому то значение, которое русский народ приписывает молитве нищих „за упокой души“, и нельзя не чувствовать, что душевная психология подаяния милостыни — это фактор, с которым надо считаться и поныне, и вряд ли закон имеет право удерживать руку, подающую милостыню, и прекратить эту душевную потребность жителей Москвы. Её не надо бы пресекать, но надо бы упорядочить самоё дело — удалив его безобразные проявления — процедив всех, нуждающихся в милостыне, и выпустив на улицу только тех, которые её поистине заслуживают». Слово «процедив» лично у меня вызывает особое восхищение, поскольку упрощает поставленную ею же задачу до чрезвычайности. Так и представляешь, как на улицы Москвы члены попечительского общества выпускают весёлые ватаги нищих, удостоенных этой чести. Чтобы понять, откуда у наших попечителей взялись такие оптимистические идеи, надо ещё немного послушать докладчика. И вот тут мы услышим, как Мария Александровна заехала (как это нередко случается у нас с интеллигентными и мыслящими людьми) в Европу. Она вспомнила Берлин и рассказала о том, что в городе этом она встречала на улицах бедных, на одежде которых имелся ярлычок со словами: «С разрешения городского управления и полиции». Люди эти не протягивали руки к прохожим, не хватали их за одежду, как у нас, и не просили «Христа ради». Наоборот, они сами предлагали им купить у них спички и прочую мелочь, однако им подавали милостыню. При этом все были довольны: нищие тем, что не унижали себя просьбами, а берлинцы — отсутствием на улицах нищих. Здесь Мария Александровна почему-то забыла о том, что при введении таких порядков наши люди будут лишены удовольствия одаривать милостыней страждущих, протягивающих к ним свои немеющие длани. Но это её не остановило. Она пошла дальше. «Нищие, — сказала она, — должны подвергаться постоянному контролю и носить, кроме ярлыка, или ещё лучше значка попечительства, книжку с номером, по которой всегда можно было бы проверять их личность, и опросным листом со всеми необходимыми данными». Прекрасная мысль! Нищие со значками на груди, как это прекрасно, ну а с удостоверениями и говорить нечего! Не нищие, а какие-то собиратели материальных излишков с населения! Интересно, долго бы продержались такие нововведения? Сдаётся мне, что нет. Вероятнее всего, пропили бы нищие свой значок, а книжки потеряли бы из-за отсутствия в лохмотьях карманов, а вернее всего, выбросили бы их или употребили на другие нужды. Единственным документом, удостоверяющим личность бродяг и нищих в России, могло служить клеймо на лбу или, в крайнем случае, татуировка с приведением анкетных данных, однако допустить в начале XX века такого проявления средневековья интеллигентные люди, естественно, не могли. Вот и слонялись по Москве, пугая приличную публику, золоторотцы и хитровцы, обитавшие в трущобах. К началу нового, XX века в городе имелось три бесплатных ночлежных дома: дом Городского общественного управления, дом братьев Ляминых и дом имени Белова, а спустя десять лет их стало шесть. Один из них, «Брестский», около Брестского вокзала, был построен на деньги М. Ф. Морозовой, а другой, шестиэтажный, в 1-м Дьяковском переулке, близ Каланчёвской площади, имени Ф. Я. Ермакова был построен на деньги этого самого Ермакова. Ночлежников в них кормили на деньги благотворителей или просто устраивали платные обеды для желающих помочь бедным. При этом часть платы, внесённой за обеды, направлялась на питание ночлежников, для которых обеды были как платные (за 5 копеек), так и бесплатные. На обед ночлежникам давали щи и кашу. За ночлег в Ермаковском доме брали 6 копеек с человека, и тем не менее он был всегда переполнен. Там была организована трудовая биржа. В довоенное время (до 1914 года) среди обитателей ночлежных домов проводилась вакцинация от заразных болезней, а в ожидании эпидемий для них устраивали бесплатное посещение бань.