Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1930-1940-е годы

А сколько в Москве воров было в сороковые годы! Не сосчитать! Где они теперь, где Спиридонов Толик с 1-го Спасоналивковского переулка по кличке «Гривенник», где Борис Михайлович Гущин по кличке «Гуля» со Среднего Кисловского переулка, где Морозов по кличке «Мексик», Ананьев по кличке «Германец»? Может быть, кто-то из них сгнил в лагере, загнулся от чахотки, напоролся на нож, а может быть, еще доживает свою жизнь честным обывателем где-нибудь в Ейске или Бугуруслане. В Москве уж почти не осталось домов, в которых прошли их детство и воровская юность. Расселены подвалы, снесены бараки, деревянные и просто старые дома. Постарели их подруги, перемерли ловившие их когда-то опера и пристававшие к ним со своими вопросами следователи и судьи. Никто теперь не носит кепок-восьмиклинок с маленьким козыречком и обшитой материей пуговкой на макушке, которые приобретали они на рынках и называли «москвичками», никто теперь не заправляет с напуском в хромовые сапоги-гармошки брюки, не надевает под плащ или ватник белое кашне, не щеголяет металлической коронкой на верхней челюсти. Устарели и ушли в прошлое татуировки, которыми украшали руки, ноги и другие места блатные всех мастей. Да и кто теперь захочет писать на себе лозунги типа: «Не забуду мать родную», «Помни слова матери», слова: «Любовь» и «Дружба», свои паспортные данные или имя любимой, кого могут привлечь к себе такие примитивные картинки, как сердце, проткнутое стрелой, голуби, якоря, перстни на пальцах, а на запястье ручные часы с браслетом? Кому теперь придет в голову украшать свою грудь портретами Ленина и Сталина, а половой член словом «нахал»?

Изменились, наверное, и клички. В те незамысловатые времена и клички были незамысловатые: Пека, Шанхай, Пат, Чепа, Рыжий, Седой, Малышка-цыганок, Сынок, Колюська, Дрозд, Иван Фиксатый, Жук, Киля, Швейка, а то и хуже: Придурок, Шалава, Таракан, Хмырь и пр.

От унизительных кличек старались избавиться. Вот, например, какой разговор произошел между следователем и Мишкой Ходаковым, арестованным за грабеж. Ходаков: «Моя уличная кличка среди моих товарищей „Медведь“„. Следователь: „Кто это может подтвердить?“ Ходаков: „Никто“. Следователь: „А следствию известно, что ваши товарищи называют вас уличной кличкой „Нос“«. Ходаков: «Нет, уличной кличкой «Нос“ меня мои товарищи не называют“.

Врал Мишка. Была у него кличка «Нос» и дали ему эту кличку за то, что у него действительно был большой угреватый нос. Мишка же стеснялся и своего носа, и своей клички, а поэтому следователю врал.

Кличка – не прозвище, и вору она нужна не для баловства, а для дела. С ее помощью он исключает себя из списка граждан, то есть тех, кого «бережет» милиция. Порой воры и сами знают друг друга только по кличкам, и это именно то, что им нужно. Ведь у клички нет ни возраста, ни семьи, ни отчества, ни адреса. На нее не выдают ни карточки, ни паспорта, она не написана на лбу своего обладателя. Ее не регистрируют в загсах и не пишут на кладбищенских памятниках. Она не передается по наследству и не присваивается в порядке поощрения.

Ну а если иметь две фамилии, то по одной из них, и воруя, можно прожить жизнь честного человека. Участник одной из московских банд Тарасов-Петров как-то заявил на допросе следователю: «Моя настоящая фамилия Тарасов, а Петров – это моя воровская фамилия, под которой я судился три раза». А вообще Тарасов судился пять раз. Первые два раза под своей фамилией. При освобождении ухитрился получить справку на Петрова. Вот так в одном человеке уживались два, да еще вора.

И сколько бы ни изменяли преступники форму одежды, татуировки, фамилии и клички, неизменной оставалась их гнусная человеческая сущность. Бандит оставался бандитом, вор – вором, убийца – убийцей.

Как-то, допрашивая в суде свидетеля, молодого парня, в прошлом судимого, я попросил его назвать синоним слова «преступление». Парень подумал и сказал: «подлость». И он был прав. Преступление, в нашем обычном понимании этого слова, всегда подлость, даже если оно не связано с кровью, а ограничивается наглостью и бесстыдством.

Примерами этого могут служить факты, изложенные в газетных сообщениях тех лет, из которых мы узнаем, например, о том, что Акулина Баландина в 1941 году занималась ростовщичеством, а Носков, приговоренный в марте 1943 года к расстрелу, угонял автомашины и зарабатывал на перевозках, как писала газета, «огромные деньги». Представляю, какие деньги можно было получить в октябре 1941 года, когда люди бежали из города да еще с вещами! А вот гражданин Коренек в 1944 году получил всего пять лет. Он вырывал листы из книг библиотек: Государственной публичной имени Ленина и МГУ. При обыске у него дома нашли две тысячи страниц! Лучше бы уж он людей из Москвы вывозил, вреда было бы меньше.

Узнавая о преступлениях, совершенных людьми, человек окунается в море подлости. Может быть, поэтому любое, даже самое ничтожное проявление преступником человечности, доброты воспринимается как чуть ли не благородство, за которые мы готовы ему многое простить.