Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции

Был дождливый день. В доме на улице Барильери (адрес, указанный мне знаменитым скульптором Давидом[240]) я вошел в низкую дверь, ведущую в узкий и темный коридор. На стене увидал надпись: «Швейцар на втором этаже».

Я поднялся по лестнице. На втором этаже я спросил девицу Марат. Швейцар и его жена молча переглянулись.

«Она живет здесь?».

«Да, милостивый государь».

«Она дома?».

«Всегда дома. У бедной девушки паралич ног».

«На котором этаже?».

«На пятом, дверь направо».

Жена швейцара, до сих пор смотревшая на меня не говоря ни слова, прибавила насмешливо: «Да, барышня не из молоденьких».

Я продолжал подниматься. Лестница становилась все круче. При дневном освещении ясно была видна грязная известь некрашеных стен. Поднявшись на самый верх, я постучал в плохо затворенную дверь. После нескольких минут ожидания, во время которых я еще раз осмотрел ветхую лестницу, мне открыли. Я остолбенел от изумления. Существо, открывшее двери и смотревшее на меня, было самим Маратом. Меня предупреждали об этом почти сверхъестественном сходстве между братом и сестрой, но я не думал, что оно может быть так велико. Ее неопределенный костюм еще более увеличивал эту иллюзию. На голове ее была надета белая салфетка, из-под которой виднелось лишь немного волос. Эта салфетка напомнила мне, что у Марата была так же обвязана голова, когда он был убит в ванне. Я задал обычный вопрос: «Дома ли мадемуазель Марат?».

Она устремила на меня взор своих черных проницательных глаз: «Да, войдите».

Она ввела меня в темный коридор, где в уголке смутно обрисовывалось нечто вроде кровати. Через этот коридорчик мы вошли в единственную довольно опрятную, но бедную комнату. Вся мебель ее состояла из трех стульев, стола, клетки, где распевали два чижа, и раскрытого шкафа, где стояло несколько книг. Одно из стекол окна было разбито, и его заменили промасленной бумагой, через которую в этот дождливый день проникал в комнату жирный и тусклый свет…

Сестра Марата опустилась на стул с ручками и предложила мне сесть рядом с ней… Когда она узнала о цели моего посещения, я осмелился задать ей несколько вопросов относительно ее брата. Она заговорила, но, признаюсь, скорее о революции, чем о Марате. Я был изумлен, что при наружности и одежде женщины из народа она выражалась довольно правильным, точным и сильным языком. Я узнавал все идеи и часто даже выражения ее брата. Поэтому в сумерках этой комнаты она производила на меня совершенно особое впечатление. Ужас, который связан с людьми и событиями 93-го года, мало-помалу проникал в меня. Мне было холодно. Эта женщина казалась мне не столько сестрою Марата, сколько его тенью…

Несколько раз заметил я, что она устремляет на меня подозрительные и инквизиторские взоры. Дух недоверия, владевший революционерами, не угас в ней с годами. Она созналась мне даже, что ей необходимо навести справки относительно моих гражданских добродетелей. Я заметил, как она запальчиво ответила на некоторые высказанные мною соображения: в ней видна была кровь Марата. Принципы, которые защищал ее брат, казались ей единственно заслуживающими внимания, подробности его частной жизни, по ее мнению, не представляли интереса, как все касающееся отдельного человека, существа недолговечного и несчастного, которого уничтожает смерть и скрывает маленький холмик земли. Все же я после долгих усилий добился от нее некоторых указаний относительно жизни и привычек Марата. О Шарлотте Корде она отозвалась как об авантюристке и девушке порочной жизни».

6 ноября 1841 года, в газете «Тан» можно было прочесть следующее:

«Скончалась сестра знаменитого Марата в возрасте восьмидесяти трех лет, на чердаке на улице Барильери, в самой глубокой нищете; у ее смертного ложа находились лишь единственный наследник ее, бакалейный торговец, и единственная подруга — жена швейцара. Эта дама, напоминавшая резкими, характерными чертами лица своего старшего брата, долго жила на то, что зарабатывала, делая часовые стрелки; говорят, что в этом ремесле она достигла замечательного мастерства. Она знала латинский язык. Когда с годами она сделалась калекой, то впала в нищету. Четверо друзей и соседей проводили прах ее до кладбища».

В этом состояло все надгробное слово. Один неизвестный заплатил 6 франков за право поставить крест на могиле, которую муниципалитет предоставлял беднякам на год, в пределах общей могилы[241].