Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена

— Почему, Полибий, когда мы, братья, сидим за столом вместе, ты непрестанно разговариваешь только с братом, к нему обращаешься со всеми вопросами, ему даешь объяснения, а мною пренебрегаешь? Наверное, ты думаешь обо мне так же, как и мои сограждане, о которых мне приходилось слышать. Все считают меня человеком неподвижным и вялым — это их слова, — а так как я не занимаюсь ведением дел в судах, то и совсем лишенным свойств римлянина с деятельным характером. Не такие свойства, но прямо противоположные, говорят они, должны отличать представителя дома, к которому я принадлежу. Это огорчает меня больше всего.

Полибия поразили уже первые слова юноши, которому было в то время не больше восемнадцати лет, и он сказал:

— Именем богов, Сципион, прошу тебя, не говори так и не думай. Я делаю это вовсе не из-за пренебрежения или невнимания к тебе, совсем нет. Но твой брат старше, поэтому я с ним и начинаю наши беседы и в заключение к нему обращаюсь со своими суждениями и советами, будучи убежден, что и ты с ним согласишься. Теперь я с удовольствием слышу, как ты огорчаешься тем, что тебя считают менее деятельным, чем то приличествует человеку из такого дома: твои слова обличают высокую душу. Сам я был бы рад приложить мои силы и старания к тому, чтобы научить тебя говорить и действовать так, как этого требует достоинство твоих предков. Для преподавания наук, которыми, как я вижу, вы теперь занимаетесь, не будет недостатка в людях, готовых пособить вам, ни у тебя, ни у твоего брата. Я вижу, что в наше время люди этого рода притекают сюда из Эллады в большом числе. Но в том деле, которое, как видно из твоих слов, теперь заботит тебя, ты не мог бы, я думаю, найти товарища и помощника более пригодного, чем я.

Полибий еще не закончил, как Публий схватил обеими руками его правую руку и, с чувством сжимая ее, сказал:

— Если бы дожить мне до того дня, когда ты оставишь в стороне все прочие дела, посвятишь свои силы мне и станешь жить со мной вместе. Тогда, наверно, я и сам скоро нашел бы себя достойным и нашего дома, и наших предков.

Полибий радовался при виде горячей любви юноши, но и смущался при мысли о высоком положении дома Сципионов и о могуществе его представителей. Во всяком случае, со времени этой беседы юноша более не покидал Полибия, и дружба с ним была для Сципиона дороже всего» (Polyb., XXXII, 9,4–10).

Полибий был совершенно очарован своим юным другом. Но он еще не осознал, что этот разговор — поворотный момент всей его жизни. Отныне этот мальчик, сын чужих ему людей, человек из другого народа, станет ему дороже всего на свете. Дружба Сципиона заменит ему родину и семью, а его страна станет второй отчизной. И до конца своих дней историк не мог забыть этого разговора с прелестным застенчивым юношей, который так доверчиво сжимал его руку. С тех пор, по словам Полибия, они со Сципионом относились друг к другу так, «словно между ними существовали отношения отца к сыну» (XXXII, 11, 1). «Дружеские отношения между Полибием и Сципионом сделались настолько близкими и прочными, что молва о них не только обошла Италию и Элладу, но об их взаимных чувствах и постоянстве дружбы знали и весьма отдаленные народы», — с гордостью говорит Полибий (XXXII, 9,3–4). Отныне он жил в доме Публия и сделался как бы его вторым отцом.

Но самое поразительное другое. В его отношении к Риму произошла удивительная метаморфоза. Он, который некогда с таким ужасом думал о том, чтобы жить в этом варварском городе, сейчас говорил о нем с восторгом. Он был очарован, околдован, он был влюблен. Действительно, он пишет о Риме с неизменной гордостью и нежностью, как влюбленный о предмете своей пылкой страсти. Нас это может удивить. Что же мог образованный эллин находить в тогдашнем Риме? А между тем Полибий был не единственный, кто подпал под обаяние этих таинственных чар. Более того. В те времена это было повальным явлением.

Первым гостем Рима из эллинистических стран был юный македонский царевич Деметрий, сын заклятого врага римлян Филиппа. Он провел там несколько лет в качестве заложника и сделался восторженным поклонником римлян. Он был так увлечен, что после его возвращения македонцы говорили, что римляне вернули только тело юноши, душу же держат у себя. Если в Македонию приезжали римские послы, Деметрий буквально переселялся к ним. Его отец, царь Филипп, ненавидел римлян, лишивших его былого могущества. Поэтому угодливые придворные на пиру часто издевались над Римом, его убогим видом и варварским населением. Юный царевич, несмотря на то, что знал, какой опасности себя подвергает, со всем пылом страсти бросался защищать своих друзей. Целые дни он мечтал об одном — вернуться в Рим хотя бы ненадолго. Также был очарован и сирийский царевич, столь знаменитый впоследствии Антиох Эпифан. Даже став царем, он тосковал о Риме и часто одевался в римскую тогу или разыгрывал римского магистрата (Polyb., XXVI, 1,5–7; XXXI, 3,2; XXVII, 15,3–5; Lw., XL, 5).