Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена

Сципион был в то время так велик и могуществен, что римляне уступили его мнению. Карфаген сохранил свои законы, свою свободу и автономию. Он не платил римлянам дани и не принимал в свои стены римских войск. Но он лишился всех своих иноземных владений, оружия и боевого флота, он не должен был воевать ни с кем без разрешения римлян. Освобожденная из-под его власти Ливия приобретала свободу под властью местного царя Масиниссы, друга римского народа.

Римляне не могли не гордиться великодушием своего вождя. Один из ораторов того времени писал: «Римский народ победил пунийцев справедливостью, победил оружием, победил милосердием» (Her., IV, 19).

Прошло 50 лет, и Карфаген, оставленный некогда Сципионом жалким и униженным, вновь расцвел. Он опять разбогател благодаря морской торговле. Роскошью и богатством он, пожалуй, превосходил своего великого победителя. Кроме того, карфагеняне презирали глупую гордость и свободолюбие римлян, а потому чувствовали себя отлично, несмотря на былые унижения. Все было бы хорошо, если бы не Масинисса.

Этот бывший разбойник с помощью Сципиона стал одним из величайших царей мира. Он властвовал над огромной страной, жителей приучил к оседлой жизни, а сам превратился в настоящего эллинистического монарха. Но у нумидийца был волчий аппетит, и ему всего было мало. Видя, что Карфаген слаб и унижен, он стал отнимать у беззащитного соседа область за областью (182–150 гг. до н. э.).

Пунийцы лишены были возможности обороняться. Их единственными защитниками были римляне. И вот теперь из Африки шли посольства за посольствами и умоляли сенаторов избавить их от этого демона Масиниссы. Римляне посылали в Африку уполномоченных, но они оказались не в силах примирить пунийцев с ливийским царем. Говоря откровенно, они действовали вяло, вели себя двусмысленно и явно мирволили Масиниссе. Причины слишком ясны. Даже самые справедливые и мудрые люди — а я далеко не уверена, что все римские послы были такого рода людьми, — так вот, даже самые справедливые и мудрые люди не могут быть вполне объективны, если спорят их смертельный враг и лучший друг. Между тем карфагеняне были злейшими врагами Рима, Масинисса же, как считали сами римляне, спас их своей верностью.

Масинисса прекрасно понимал свое положение и отлично им пользовался. Он был лукав, изворотлив и способен всегда выйти сухим из воды. Он умел дать понять квиритам, что Карфаген может в любую минуту взяться за старое и напоминал, что он, Масинисса, неусыпно стоит на страже. Мог ли Рим после этого оттолкнуть от себя нумидийца? Да и политический расчет требовал быть любезнее с Масиниссой: ведь оттолкнуть его от себя значило бросить в объятия Карфагену. Масинисса понял свою безнаказанность и наглел не по дням, а по часам. И он продолжал свои разбойничьи нападения. Но при этом царь Ливии преследовал тайную цель. Масинисса был человек масштабный. Его прельщала вовсе не перспектива немного пограбить или несколько расширить свои владения. Нет, он мечтал присоединить к себе сам Карфаген и стать хозяином огромной империи, объединяющей всю Северную Африку. Но римляне не могли допустить создания финикийско-ливийской державы. Они знали, что Масинисса уже стар, его дети получили пунийское воспитание и вскоре окажется, что не Карфаген завоеван ливийцами, а пунийцы вновь присоединили к себе потерянную и теперь объединенную Ливию. А тогда — римляне убеждены были в этом твердо — Риму конец. Надо было что-то срочно предпринимать. В Риме сложилось две партии.

Во главе одной был старик Катон. В юности он сражался против Ганнибала и видел своими глазами разорение Италии. Он смертельно ненавидел Карфаген и меньше всего склонен был прощать своих врагов и «увещевать их». Нет, он скорее готов был уничтожить их с корнем. Пока был жив Сципион, пока Рим был занят другими войнами, он еще мирился с существованием Карфагена. Кроме того, он воображал, что это жалкий, морально и физически сломленный город. Но вот ему пришлось побывать в пунийской столице (153 г. до н. э.). «Найдя город не в плачевном положении и не в бедственных обстоятельствах… но… сказочно богатым, переполненным всевозможным оружием и военным снаряжением и потому твердо полагающимся на свою силу, Катон решил, что теперь не время заниматься делами нумидийцев и Масиниссы и улаживать их, но что, если римляне не захватят город, исстари враждебный им, а теперь озлобленный и невероятно усилившийся, они снова окажутся перед лицом такой же точно опасности, как и прежде… Вернувшись, он стал внушать сенату, что прошлые поражения и беды, по-видимому, не столько убавили карфагенянам силы, сколько безрассудства, сделали их не беспомощнее, а опытнее в военном деле, что… они начинают борьбу против римлян и, выжидая только удобного случая, под видом исправного выполнения мирного договора готовятся к войне» (Plut. Cat. mai., 26).