Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII — первая треть XIX века

Так, первое же, что мы узнаем о Лизе, — ее преданность матери, забота о пожилой беспомощной женщине, потерявшей мужа. «Одна Лиза, которая осталась после отца пятнадцати лет, — одна Лиза, не щадя своей нежной молодости, не щадя редкой красоты своей, трудилась день и ночь… „Бог дал мне руки, чтобы работать, — говорила Лиза, — ты кормила меня своею грудью и ходила за мною, когда я была ребенком; теперь пришла моя очередь ходить за тобою. Перестань только крушиться; слезы наши не оживят батюшки“»^[153].

Все, казалось бы, естественно. Так и должно быть между любящей дочерью и любящей же матерью. Если бы… Руссо не оговорил деталей, не подчеркнул, что именно в 15 лет Софи становится как бы «матерью своей матери»: «Все ее внимание направлено на то, чтобы услужить матери и освободить ее от части забот»^[154].

Эта неразрывная связь развивает в девочке потребность в самопожертвовании, сначала ради матери, потом — ради любимого. Лиза в самоотречении доходит до самоубийства. Но и другие героини Карамзина готовы без остатка отдать жизнь: Наталья, «боярская дочь», бежит с Алексеем в лес к разбойникам; Ксения, дочь Марфы-посадницы, несмотря на предчувствие гибели, повинуется матери, когда та решает выдать ее замуж за главу новгородского войска. «О, слава священных прав матери и добродетельной покорности дев славянских!» — восклицает Карамзин. «Уже стоит она перед алтарем подле юноши, уже совершается обряд торжественный, уже Ксения супруга, но еще не взглянула на того, кто должен быть отныне властелином судьбы ее». Марфа тоже не колеблется, хотя «милая дочь казалась ей несчастною жертвою, украшенною для алтаря и смерти!»^[155].

Ксения — та же Лиза, только опрокинутая в прошлое. И в ней прославляются, как исконные, добродетели, позаимствованные у Руссо. «Нужно сначала приучить их к принуждению, — писал философ о женщинах, — чтобы затем оно им ничего не стоило». Из «привычного принуждения» рождается «послушание»^[156].

Чтобы быть по-настоящему покорной, женщине необходимо не иметь собственных средств к существованию. Она добывает их через мужчину, стараясь угодить ему. «Уже по самой своей природе женщины, как сами, так и их дети, зависят от отношения к ним мужчин», — учил Руссо.

Щедрый поступок Эраста, который решает впредь покупать все изделия Лизы, на поверку оказывается лишением ее иных доходов, помимо милости поклонника. Этот шаг делает Лизу зависимой и в перспективе доступной. Присваивая цветы, чулки и скатерти, герой присваивает саму героиню. Чего мать якобы не видит. «Мне хотелось бы, — говорит гость, — чтобы дочь твоя никому, кроме меня, не продавала своей работы. Таким образом, ей незачем будет часто ходить в город»^[157]. Следует добавить, что путешествия в город, где с девушкой всякое может случиться, воспринимались в то время как дорожка к разврату, и Эраст гипотетически спасал Лизу от растления.

Дальнейшие отношения героев складываются тоже по Руссо. Лиза во всем привыкла доверять матери и хочет рассказать ей о первом поцелуе с Эрастом. Но тот удерживает ее: «Старые люди бывают подозрительны, она вообразит себе что-нибудь худое». И бедная девушка соглашается: «Хорошо: надобно тебя послушаться». Как не узнать Софи: «Не в состоянии сами судить, женщины должны получать решения от отцов и мужей». Наталья, боярская дочь, говорит возлюбленному, готовому увезти ее из дома: «Разве я не обещала тебе повиноваться?» Покорность родителям сменяется покорностью мужчине, в котором героини уже видят супруга. Но кто им сказал, что первый встречный достоин доверия?

«Пламень поневоле»

Разобраться сами женщины не могут, их ум слишком слаб. «Ни с каким мужчиной не быть в тесной дружбе, не выбирать знакомств по своему вкусу, любить больше тех, которые будут открывать твои пороки… и от них научаться» — такие советы молоденькой Анне Лабзиной давали и мать, и благодетель М. М. Херасков. Крепчайшей уздой для женщины Руссо считал стыд: «Девушек надо приучать стыдиться уже в раннем возрасте. Это печальная судьба, если только она таковой для них является, неотделима от их пола… они будут в течение всей жизни находиться под гнетом стыда самого продолжительного и самого жгучего — стыда благовоспитанности»^[158].

Карамзин, в свою очередь, назвал «стыдливость — тайной чистоты и добродетели». Однако в России трудно было исполнить рекомендации женевского вольнодумца. То крестьянская дочка, доя коров, намеренно выставляла на обозрение путешественника свои «голые ляжки». То качавшиеся на качелях девки «ничуть не смущались тем, что нам хорошо видны их ноги, а между тем всем им было по пятнадцать и более лет»^[159]. В народе царила простота нравов.

Особенно портили картину общие бани. «Я отправился на берег Невки, — повествовал Массон. — …Толпа женщин всех возрастов, привлеченных июньской жарой, не сочла даже нужным идти в ограду купальни. Раздевшись на берегу, они тут же плавали и резвились… Только самые целомудренные женщины прикрываются березовым веником».