Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII — первая треть XIX века

Какая уж тут стыдливость? «Сердце русского юноши не трепещет и кровь не кипит при мысли о формирующейся груди. Ему нечего вздыхать о тайных, неведомых прелестях — он уж с детства все видел и все знает. Никогда молодая русская девушка не краснеет от любопытства или от нескромной мысли, от мужа она не узнает ничего для себя нового»^[160].

Тем не менее, вопреки реалиям, бедная Лиза стыдлива. Ведь женская стыдливость для Карамзина, вслед за Руссо — величайшая ценность — и Лизе она дарована. Поэтому, когда как-то раз в грозу Эраст все-таки двинулся дальше поцелуев, невинность уберегла героиню от понимания того, что с ней случилось.

«Она бросилась в его объятья — и в сей час надлежало погибнуть непорочности!.. Она ничего не знала, ничего не подозревала, ничего не боялась… никакой луч не мог осветить заблуждения, — Эраст чувствовал в себе трепет — Лиза тоже, не зная отчего, не зная, что с нею делается. Ах, Лиза, Лиза! Где Ангел-Хранитель твой? Где твоя невинность?»^[161]

Это первое в русской литературе описание не просто эротической сцены, а акта как такового. Поняли ли читатели? Понял ли сам автор, какую дверь открыл? Во всяком случае, Лиза не поняла.

«О милое неведение! — мог воскликнуть Руссо. — Счастлив тот, кому предназначено передать ему знания!» Но для Лизы счастье было потеряно, как для Евы в раю. А вслед за ним и сам рай. «Свидания их продолжались; но как все переменилось! Эраст не мог уже доволен быть одними невинными ласками своей Лизы — одними ее любви исполненными взорами — одним прикосновением руки, одним поцелуем, одними чистыми объятьями. Он желал больше, больше и, наконец, ничего желать не мог… исполнение всех желаний есть самое опасное искушение любви. Лиза не была уже для Эраста сим ангелом непорочности, который прежде воспалял его воображение и восхищал душу. Платоническая любовь уступила место таким чувствам, которыми он не мог гордиться и которые были для него уже не новы. Что принадлежит до Лизы, то она, совершенно ему отдавшись, им только жила и дышала, во всем, как агнец, повиновалась его воле и в удовольствии его полагала свое счастье».

Обратим внимание, как по-разному ведут себя любовники. Если Эрасту после первой близости всего мало, то Лиза не чувствует потребности в физическом наслаждении: ей довольно теплых слов, мечтаний, поцелуев и едва уловимых касаний рук. Это не случайно. По понятиям времени, добродетельная, почтенная женщина лишалась права на чувственное удовольствие. Оно считалось неприличным, обнаруживало в героине дикое, животное начало. В моду вошли рассуждения о том, что женщины по природе мало расположены к соитию. Они просто подчиняются, уступают. Для счастья им достаточно материнства, родственной любви, заботы о близких^[162]. «Мы и сами своим мужьям угождали», — говорит Лабзиной тетка. Из угодливости женщина терпит, не более.

Чтобы избежать охлаждения, Карамзин рекомендовал супругам сохранять стыдливое целомудрие и в браке, то есть уступать друг другу понемногу. Когда Наталья, боярская дочь, бежав из дома, венчалась с избранником, их близость описана таю «Кто видел, как в первый раз целомудренные любовники обнимаются, как в первый раз добродетельная девушка целует милого друга, забывая в первый раз девическую стыдливость, пусть тот и воображает себе сию картину… Скромная муза моя закрывает белым платком лицо свое — ни слова! А вы, счастливые супруги, блаженствуйте в сердечных восторгах… но будьте целомудренны в самых высочайших наслаждениях самой страсти своей! Невинная стыдливость да живет с вами неразлучно — и нежные цветы удовольствия не завянут никогда на супружеском ложе вашем!»^[163]

Стыдливая скромная красавица не должна была желать мужа. Напротив, ее холодность воспринималась как залог чистоты, не развращенности. «Только привычка и продолжительная близость могут доставить мне привязанность вашей дочери, — писал А. С. Пушкин матери своей невесты Наталье Ивановне Гончаровой в апреле 1830 года. — …Если она согласится отдать мне свою руку, то я буду видеть в этом только свидетельство спокойного равнодушия ее сердца»^[164]. Лучшей гарантии целомудрия избранницы нельзя и представить.

В браке добродетельные жены не должны были поощрять мужей, напротив, уступать им как бы с неохотой. Самое интимное стихотворение Пушкина, посвященное жене, рисует именно такую картину близости: