Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года

Старшим и самым знаменитым среди товарищей был Сергей Никифорович Марин, стихотворениями и эпиграммами которого зачитывались в обществе, гвардейская молодежь ловила на лету и повторяла его острые словца. Петербургские красавицы не оставались равнодушными к его ухаживаниям, потому что Марин был «живой, общительный, красивый по внешности». За плечами блестящего гвардейца было участие в дворцовом перевороте 11 марта 1801 года, где он отличился решительностью и отвагой, скомандовав в критический момент: «Ко мне, бывшие гренадеры Екатерины!.. Выходите из радов! Будьте готовы к нападению!.. Если эти мерзавцы гатчинцы двинутся, принимайте их в штыки!» Император Александр I не скрывал своего расположения к Марину.

Вторым в этой компании был не кто иной, как граф Аркадий Александрович Суворов-Рымникский, сын великого русского полководца. Одного этого уже было достаточно, чтобы пользоваться вниманием и почетом при дворе. Детство Суворова-младшего было отягощено скандальным разводом родителей: Суворов-старший отверг свою жену Варвару Ивановну, урожденную Прозоровскую, «за неистовства», которым она предавалась в обществе посторонних мужчин. Детей полководец матери не оставил, страстно любил дочь Наташу («Суворочку»), к сыну же относился довольно холодно. В 1799 году Павел I отправил Аркадия Александровича к отцу, возглавлявшему армию в войне с французами. 15-летний генерал-адъютант отличился в Итальянском и Швейцарском походах безудержной храбростью, чем и растопил лед в сердце отца. Аркадий был рослым красавцем, в войсках его обожали за знаменитую фамилию, доброту и широту души. Правда, «злые языки» утверждали, что граф Аркадий Александрович «худо образован» и едва ли умеет читать и писать, но это было явное преувеличение: по-французски сын «Российского Марса» говорил отлично. Друзья в шутку прозвали его «Бижу», что в переводе с французского означало «драгоценность». Молодой граф отличался крайним легкомыслием, неумеренностью в расходах, и даже женитьба на светской красавице М. А. Нарышкиной и рождение четверых детей его нисколько не остепенили — всему на свете «Бижу» предпочитал охоту и веселую дружескую компанию.

Третьим в кругу друзей был Дмитрий Васильевич Арсеньев, о котором известно меньше, чем обо всех остальных. Главными чертами этого белокурого и голубоглазого офицера-преображенца, по-видимому, была излишняя чувствительность и влюбчивость, наделавшие ему немало бед. Именно этим свойствам его характера следует приписать склонность к меланхолии, которая постоянно вызывала тревогу у его друзей.

И все же самым заметным в этой четверке оказался граф Михаил Семенович Воронцов, несмотря на то, что в светском обществе Петербурга он объявился гораздо позднее своих товарищей. В 1801 году он прибыл из Англии, поступив подпоручиком в Преображенский полк. Как ни блистателен был умудренный годами гвардейский поэт Марин, однако душой компании сразу же сделался юный Воронцов. Друзья вскоре окрестили его «Костуем» («лихачом»). Красивая наружность, молодцеватая подтянутость, непринужденная общительность, огромное состояние в сочетании с прекрасным домашним образованием, полученным в Англии под тщательным наблюдением отца, русского посланника в Лондоне, — казалось, все благоприятствовало стремительной придворной карьере. Для единственного наследника знаменитого рода Воронцовых военная карьера могла стать отнюдь не целью, а лишь дополнительным средством преуспеть в жизни, по выражению Суворова, «побочным талантом». И вдруг в 1803 году, когда на Кавказе началась война с Персией, граф Михаил Воронцов, вопреки желанию родственников и к величайшему изумлению друзей, избалованных столичной жизнью, отправился добровольцем на театр военных действий. При этом он отказался от преимуществ, даваемых придворным чином камергера, и как был в чине поручика, так и вступил на ту единственную стезю, о которой мечтал. Вдогонку за Воронцовым тут же полетело послание, «продиктованное дружбой». Оно начиналось стихотворными строками С. Н. Марина:

Все, что взор мой повстречает,
Ночи тьма и солнца свет,
Все, мне кажется, вещает:
Воронцова с тобой нет!

А далее сообщалось: «И всякий раз при этой мысли я готов плакать. Ты не поверишь, мой милый друг, как скучно привыкать быть без тебя. В наших играх, удовольствиях, в огорчениях недостает любезного Миши, и слова: Нету с нами Воронцова сделались окончанием всех наших разговоров. Сам Бижу по нескольку раз в день их повторяет. <…> Ты уверен, что истина водит пером моим и что друзья твои достойны тебя хоть тем, что умеют любить тебя, как ты стоишь»^{30}.