Повседневная жизнь советской богемы от Лили Брик до Галины Брежневой

Зверева видели и на приемах в западных посольствах (вожделенная цель для многих художников-неформалов). Дресс-код он не соблюдал, заявлялся в своей поношенной одежде и стоптанных ботах, но приносил подарки. Например, американскому послу с супругой Зверев преподнес пучок сена со словами: «Поле, русское поле, я твой тонкий колосок». Желанным гостем он был и в семьях дипломатов, что проживали в особо охраняемых и комфортабельных жилых корпусах. Здесь его метод работы не отличался от принятого, более того, с иностранцами художник вел себя раскованнее, просил сразу налить ему для вдохновения водочки (или, на худой конец, виски). Зная об отношении к себе со стороны заносчивых янки чуть ли не как к первому художнику России, он старался ни в чем не обмануть их ожидания. «Постелил газеты на ковер. Из авоськи вынул бумагу и расстелил на газеты. Достал пачку детской акварели, маленькие кружочки-какашки необычайной твердости на картоне. Ни кистей, ни палитры, ни других необходимых причиндалов для писания портрета в классической манере. — Как мне сидеть, Толя? — спрашивает модель. — Хоть задом, — отвечает маэстро. Американка хлопает глазами, остальные предвкушают удовольствие от зрелища. Он смотрит молниеносно, удивительная память, смотрит один-два раза. Этого достаточно, чтобы “запечатлеть вас для истории”, как он выражается. Глаза щурит до почти полного закрытия, остаются лишь блиндажные щели, хватает газету, плюет на нее, мнет и начинает ею писать вместо кисти. Сеанс длится около пятнадцати минут. Зверь сотворил пять акварельных работ, из них две просто великолепны, остальные хороши и красивы. Он великолепно владеет спонтанностью краски, умеет в доли секунды неуправляемые красочные натеки-ручьи направить в нужное место. Краска течет, бурлит, как весенний поток, молниеносный жест рукой, и поток превращается в изгиб губ. И так далее. Это “халтура”», — пишет Воробьев.

Зверев был еще и артистом, для которого присутствие публики было просто необходимо (учитывая профиль его заболевания). Ему постоянно требовались зрители. На миру он рисовал с большим вдохновением, нежели в какой-нибудь личной мастерской, отсутствие которой лишь утраивало производительность его живописного труда. С каким упоением превращал Зверев свои сеансы в фарс, в балаган и буффонаду вместе взятые. Он вовлекал в творческий процесс и самих портретируемых, а также их домашних животных. Стоило кошке или собаке пробежать по почти готовому портрету (он рисовал на полу — мольбертов не признавал), оставив следы своих лап, как Зверев с умным видом заключал: «Они добавили существенные детали, которые мне самому не пришли бы в голову!»

Захотевшие «увековечиться» рукой самого Зверева обречены были нести расходы не только на покупку его бесценных полотен, но и на дальнейший ремонт квартиры. Ибо Толя в процессе творчества не жалел ничего: ни стен с дорогущими финскими обоями, ни мягкой румынской мебели, ни стенки из карельской березы, с таким трудом доставшейся «через товароведа, через завскладом, через директора магазина», как говорил Аркадий Райкин. «Обычно приносилось ведро воды, в которое он эффектно макал кисти и так махал ими, что брызги с краской летали по всей комнате, пачкая мебель и стены, что вызывало у гостей и хозяев трепет. На бумагу, лежавшую на полу или на столе, выливали потоки воды. Краска разбрызгивалась, разливалась. Толик священнодействовал, отпуская поминутно шуточки… Буквально за какие-то минуты портрет был готов, причем особо привередливо позирующим Толик разрешал подправлять портреты, говоря, что “он себя знает лучше”. Затем со словами “шедевр” это вручалось портретируемому — иногда за символическую цену, а чаще бесплатно», — вспоминал художник Адольф Демко.

Писать «под Зверева» можно было научиться, а вот так вести себя мог лишь он один. Немухин в этой связи отмечает: «Как бы стараясь угодить хозяину дома за ночлег, он рисовал все то, о чем его просили, и все эти общественные заигрывания очень изменили его как художника. Вот приходит он к кому-нибудь домой. Его просят: “Толечка, нарисуй собачку. Нет, давай кошечку. Нет, давай тебя с кошечкой и собачкой. А птичку можно? Ну, давай с птичкой”. Он почти нигде не рисовал сам по себе и всегда спрашивал, что изобразить. Вспоминаю, как он хотел отблагодарить врача, когда лежал последний раз в больнице с переломанным плечом. Он совершенно не знал, что ему рисовать, и попросил врача написать, чего он хочет. Желания врача оказались очень любопытными. Он написал: 1) орел; 2) гора; 3) отдых на даче; 4) что-то связанное с машиной и собакой. Толя нарисовал ему и его жену, и что-то вроде какой-то массовки под какой-то сосной, где-то на Москве-реке». Иными словами — желание потрафить публике сказалось на качестве зверевских работ, и далеко не лучшим образом.