Повседневная жизнь советской богемы от Лили Брик до Галины Брежневой

Как-то проспавшись утром в очередном пристанище и вспомнив, наконец, что было вчера, Зверев сформулировал свое понимание происходящего в нем угасания таланта: «Да кто я в этой стране? Никто! А на Западе меня гением считают!» Потому и везли выезжавшие из СССР граждане Толины картины с собой, знали — что и куда везти. С одной из своих почитательниц он пошел против принципов в буквальном смысле — заявился в ДЭЗ, чтобы подписать дарственную на картины, которым предстояло выехать вместе с их хозяйкой в эмиграцию. Для него это был поступок — нарушить свой собственный запрет на какое-либо общение с Софьей Власьевной, которую он игнорировал и презирал даже на уровне ДЭЗа с его вечно поддатыми водопроводчиками. И что же — картины его вывезти не удалось, ибо, как заявили уже в иной, более солидной конторе, никакие дарственные не дают основания на вывоз работ Зверева из СССР: «Вывозите кого угодно, только не Зверева. Его работы не подлежат выкупу для дальнейшего вывоза за пределы СССР». Костаки, правда, благодаря своим связям удалось вывезти в Грецию около трехсот зверевских шедевров. Теперь в Греции все есть.

Несмотря на наступивший период «порчи» в зверевском творчестве, богемный образ жизни его не менялся. Он по-прежнему редко живет дома у матери в однушке в Свиблове, так не любимом им. Телефона там не было, хотя стоило Толику лишь заикнуться и написать семейный портрет начальника телефонного узла — и вожделенный для многих москвичей аппарат с трубкой немедля появился бы в квартире. Но это уже было бы не по-богемному.

Обстановка в Свиблове-Гиблове была подходящей: «В довольно бедной и неряшливой комнате стоял огромный продавленный диван, на спинке которого лежали пачки работ: живопись на клеенке и часто на негрунтованных холстах. Под диваном и у стены стояли и лежали огромные папки, набитые рисунками, акварелями». Эти рисунки Зверев и продавал всем желающим, причем очень дорого — мог заломить тысячу и даже две. Другой вопрос: сколько денег было в кармане у покупателей — обычно на этой сумме и сходились. Но это не значит, что акварель, которую Толя оценил в тысячу, он мог отдать за триста. Нет. В этом случае он подбирал подходящий рисунок за 50—100 рублей. Вот ведь — больной человек, алкаш, а считать не разучился!

Толя, как Штирлиц, соблюдал строгую конспирацию: потенциальный покупатель должен был поначалу прислать ему в Свиблово письмо. Назначалась встреча у центрального входа в парк «Сокольники», которому он по-детски оставался предан. Но первым Зверев никогда не приходил — прятался в кустах, проводя рекогносцировку местности, приглядываясь и оценивая обстановку. Если покупатели не вызывали у него подозрений, он появлялся. Ехали в Гиблово.

Толя как гостеприимный хозяин угощал гостей блюдами собственного приготовления. Вкусна была его жареная картошечка, приготовленная в кипящей сковороде, куда он предварительно положил целую пачку «Крестьянского» масла, как говорится, не хило. Потенциальный холестерин начисто сжигался водкой, и чем больше, тем лучше. Любил он попотчевать и так называемым «змеиным» супом, куда, как в ирландское рагу Джерома, бросались все продукты, что были в доме, от макарон до жареного лука. Последствия употребления супчика, а также не всегда удобоваримый его вкус компенсировались принятием на грудь солидной дозы алкоголя. После чего Толя принимался философствовать. Его философия искусства к началу 1980-х годов претерпела очевидные изменения, так, великого Леонардо он называл уже не только своим учителем, а в чем-то и учеником.

Умер Анатолий Тимофеевич Зверев на пятьдесят седьмом году жизни в декабре 1986 года, инсульт разбил его на квартире в Гиблове, название которого оказалось пророческим. «Если лист упадет с дерева, / Помяните меня, Зверева» — эпитафию он сочинил сам, к сожалению, его поэтические потуги оценены не были.

Для богемного художника искусство не есть работа или труд, это образ его жизни. Он не копит на квартиру или машину, дачу или гараж. Искусство приносит ему удовольствие, но никак не муки. Так и жил Зверев. Он бы мог умереть и раньше — в психушке, под забором после очередной пьянки, от последствий драки. Но ушел он вовремя — в начале совсем иной эпохи, декорации которой Звереву совершенно не подходили. Как его только не называли: и последний богемщик Москвы, и придворный художник московской интеллигенции, а соседка написала в книге отзывов на посмертную выставку: «Выставка прекрасна! Я, его соседка по квартире, узнала, что мой сосед гений». Вот именно мнения соседки Звереву и не хватало при жизни…

Глава десятая. Золотая молодежь. Галина Брежнева: гламурная дива эпохи застоя. богема и блат

«Лёлик» — прозвище Л. И. Брежнева.

Из сленга московской богемы