Повседневная жизнь современного Парижа

Однажды, приехав в очередной раз в Рим, я поймала себя на мысли, что все его обитатели, будь то местные жители или туристы, похожи на статистов посреди колоссальных декораций гигантского театра эпохи расцвета Римской империи. Фигуранты, массовка, тени. Они могут быть, а могут и не быть. Вечный город от этого не много потеряет. Рим горд и самодостаточен. Он застыл в сознании своего былого величия и способен простоять сотни лет, погрузившись в воспоминания тысячелетней давности. Париж не такой. Он живет в полном симбиозе с парижанами — весело, деловито, чуть суетливо, богемно, игнорируя окурки на тротуарах, как говорят парижане, «нон шалан». Осознание былого величия присутствует в его подсознании, в его каменной подкорке, но не мешает ощущать радость сегодняшнего дня и испытывать жгучий интерес ко дню завтрашнему. Париж древен и по-юношески молод. В чем его тайна? Может быть, в характере обитателей. У парижан дар сохранять прошлое, его модернизируя. Прошлое ими ценится ровно настолько, насколько дозволяет здравый смысл. Старинные дома разрушаются изнутри, остаются только фасады, и за этими фасадами с кариатидами вырастают сверхсовременные жилища и бюро. Потемневшие от выхлопных газов церкви и особняки отцы города с любовной фамильярностью заматывают гигантскими баулами, запускают в них, как муравьев, реставраторов с «умными» аппаратами, очищающими камень, и вот уже дома и храмы неузнаваемы, белы, будто только построены. Прошлое приручено и неразрывно связано с настоящим. Триста-четыреста лет — не срок. Короли — близки и симпатичны, революционеры — славные ребята, Наполеон — очаровательный парень. Все президенты ощущают себя немного революционерами, капельку Наполеонами и чуть-чуть королями. Каждый из них задумывает нечто колоссальное, чтобы себя увековечить. Помпиду — Музей современного искусства, Ширак — Музей на набережной Бранли с коллекциями искусств Африки и Океании, президент Миттеран — гигантскую Национальную библиотеку и стеклянный вход в Лувр в форме египетской пирамиды. Парижане похожи на остальных французов, разве только более нервны, торопливы, порой загнаны скоростью столичной жизни. Они умеют не только темпераментно радоваться, но и сердиться. Да, куртуазные парижане могут иногда «выпустить пар», не случайно за всеми французами утвердилось звание ворчунов. Парижане, как и все французы, гордятся своей историей. Не замалчивают и не переписывают ее постыдные страницы. Умеют сказать на первый взгляд плоское «се ля ви» именно в тот момент, когда это выражение наполняется громадным философским смыслом. Прощают коррупцию и любовные интриги своим политикам, оппортунизм своим начальникам и бравады своим полицейским, но… обижаются, когда турист не говорит по-французски. Обратитесь к парижанину с вопросом по-английски, и он вам коротко, с безупречно холодной вежливостью ответит. Попытайтесь, не боясь наделать ошибок, произнести несколько слов по-французски, и парижанин расцветет, радостно заворкует и ответ на ваш вопрос затянется надолго, перейдя в приятельскую беседу. Для парижанина приезжий, не говорящий по-французски — нонсенс, недоразумение, чуть ли не оскорбление. Не говорить по-французски — значит, не любить по-настоящему Францию, не ценить ее историю, ее культуру, ее моду, ее гениев, не признавать ее особой роли в мире. Одним словом, не испытывать всех тех чувств, с которыми любой француз рождается и умирает. Отношение к языку у французов чуткое, я бы сказала, нервное. И началось это не сегодня. В 1635 году Ришельё основал Французскую академию, чья роль была «разрабатывать и давать правила языку, дабы сделать его чистым, красноречивым и способным служить искусствам и наукам». В 1694 году академия выпустила первый словарь и с тех пор постоянно работает над новыми изданиями. Язык — это гордость французов. Возможно, что более трети их не владеет ни одним иностранным языком, а у выучивших английский он так хромает (над акцентом французов смеются все англофоны) именно потому, что они полностью поглощены языком родным. Вот что писал в 1784 году Антуан де Ривароль в труде, принесшем ему первый приз Берлинской академии: «Все, что не ясно — не французский. Все, что не точно — это английский, итальянский или латынь. Точный, социальный, мудрый — французский не просто язык, а язык человечества». Как ни странно, территориального языкового единства во Франции тогда не было. Еще в начале XX века половина Франции говорила на одном из восьми региональных диалектов (да и сейчас 6–7 процентов стариков на них изъясняются). В XIX веке преступники общались между собой на секретном языке арго. Бальзак и Виктор Гюго первыми «позволили» своим литературным героям использовать его на страницах романов. Сегодня в повседневный язык из арго пришли и утвердились слова «mec» (мужчина), «bidule» (деталь), «fric» (деньги). Одной из форм арго стал верлен. Среди подростков долгое время был распространен жаргон жаванэ (яванский жаргон). Говорившие на нем перед каждой согласной слова добавляли «ав» или «ва». Еще один тип арго — лушербем придумали более ста лет назад мясники ныне уже не существующего крытого рынка Ле-Аль в центре столицы: заменяли первую букву слова на «л», само слово писали «задом наперед», а в конце еще добавляли на выбор «эм», «эс», «ик», «ок» или «мюш». Одно из самых известных слов на лушербеме — «loufoque» — производное от «fou» (сумасшедший, дурной) часто используется современной молодежью. Ее французский, кстати, заметно изменился под влиянием детей последней волны эмиграции из Северной и Центральной Африки. Детей чернокожих парижан называют на английский манер «black», отпрысков арабских — «beur». Говорят они на экзотической смеси французского и верлена, удачно вворачивая арабские слова. Теперь это стало модой, и их говорок переняла почти вся молодежь.