Повседневная жизнь старой русской гимназии

Занятия возобновились. И сразу же пришлось нагонять пропущенное время: почти каждый день то в том, то в другом классе устраивать добавочные уроки. После отдыха высидеть пять часов в напряженном состоянии весьма нелегко, и я вернулся вчера из гимназии с больной головой, да и сегодня чувствую себя после пяти уроков утомленным. Но, с другой стороны, приятно было снова оказаться среди этой милой молодежи, снова заняться любимым делом. Вот урок словесности в VIII классе. Я сообщил, что ввиду того что много уроков «пропало», вместо двух сочинений в эту четверть дам им одно. Но какое дать: классное пли домашнее? Оказывается, есть сторонницы и того, и другого. Завязывается спор. Решают голосовать вопрос вставанием. «Кто за классное?» — спрашиваю я. Встает человек пять. «Кто за домашнее?» Встает большинство. Вопрос, таким образом, решается самими ученицами. Дальше начинаю спрашивать урок (биографию Достоевского). Кой-что добавляю, стараюсь заинтересовать. Напоминаю, например, что он был и в пределах нашей губернии. Называю одного местного старика, знакомого многим ученицам, который лично видал писателя. Отвечают сегодня хорошо, знают и стихотворения — не так, как при председателе. Одна из отвечавших Л. З-на, в которой еще так много детской непосредственности, все-таки почему-то закапризничала и заявила, что она не будет читать стихотворений. Я уговариваю ее, прошу прочитать, например, «Свободу» Некрасова. Я, чтобы не смущать ее, все время смотрю в сторону. И она продекламировала очень недурно, так что я поставил ей 5. На этот раз все обошлось хорошо. Но как трудно все-таки обращаться с современной молодежью. До чего она болезненно самолюбива и нервна! На днях, когда подавали сочинения по педагогике, одна восьмиклассница принесла мне на дом несколько работ. В числе этих сочинений оказалась одна работа без имени автора (на обложке тетради все было выскоблено). В самой тетради не было не только плана сочинения (чего я обязательно требую), но даже и заглавия. О фамилии автора я догадался по почерку; но не мог понять, почему нет ни заглавия, ни плана. Я думал даже, не составляет ли эта тетрадь уже продолжения; но где же тогда начало? Поэтому, встретив сегодня в гимназии автора этого странного сочинения, я обратился к ней самым мирным тоном с вопросом о том, ее ли это работа, и почему в ней такие странности. Но ученица (девушка, в общем, вполне благовоспитанная), ничего не ответив, повернулась от меня и ушла едва ли не в слезах. Я, конечно, не стал пока от нее ничего добиваться. Она в последнее время переживает тяжелый душевный кризис на той почве, что родители (богатые коммерсанты) не хотят пускать ее на курсы, куда она рвется из своей малокультурной семьи. В сочинении (характеристика девочки), может быть, есть что-нибудь автобиографическое; может быть, си не хотелось его отдавать. С точки зрения логики, это все, конечно, не выдерживает критики. С точки зрения школьной субординации здесь можно усмотреть и небрежность, и дерзость. Но совсем не с этих формальных точек зрения надо подходить к этой нервной, неуравновешенной, но по-своему славной молодежи. Сегодня же вышел инцидент и с другой восьмиклассницей — Т-вой на конференции. Разбирался ее второй урок (первый она не могла дать из-за волнения, приведшею потом к обмороку). Начальница, указав некоторые погрешности, в извинение практикантки добавила, что это, наверно, допущено было от волнения. Председатель, любезно улыбаясь, обратился к Т-вой с вопросом: «Почему же Вы все волнуетесь?» Та не выдержала, заплакала и стремительно удалилась из комнаты; а другая восьмиклассница, по совету начальницы, пошла с ней отваживаться. Когда конференция кончилась, я оказал председателю, намекая на доносы родителей: «Вот видите, какой народ! А потом скажут, что педагоги виноваты…»

22 марта