Повседневная жизнь Тайной канцелярии

Тем не менее ведомству Ромодановского так и не удалось до конца четко разграничить подчиненность дел. Интерпретация «слова и дела» как единого выражения, символизировавшего намерение донести о государственном преступлении властям, сохранилась в последующих указах (от 2 ноября 1733 года, 16 апреля 1742 года, 25 июня 1742 года) и вошла в манифест от 21 февраля 1762 года, упразднявший Тайную канцелярию и называвший формулу «слово и дело» «ненавистным изражением».

Кроме того, «интересные дела» (о нанесении ущерба казенному интересу) стали весьма важными для Петра I. Чиновники быстро усваивали нормы служения не закону, а собственной карьере, которая сулила даже «беспородному» разночинцу дворянский титул и связанные с ним блага. Оборотной стороной выдвижения новых людей явились хищения, коррупция, превышение власти, которые не только не были истреблены законодательством Петра, но перешли в новое качество.

Трансформация патриархальной монархии в бюрократическую империю привела к увеличению численности чиновников (только за 1720–1723 годы количество приказных, по расчетам Е. В. Анисимова, выросло более чем вдвое) и снижению уровня их профессионализма при возрастании амбиций.[27] Дьяки и подьячие XVII века брали «умереннее и аккуратнее», а дело свое знали лучше, чем их европеизированные преемники, отличавшиеся «бесстрашием» в злоупотреблениях.

В записках одного из сотрудников Петра I вицепрезидента Коммерц-коллегии Генриха Фика рисуется характерный образ такого «нового чиновника», с которым сосланному при Анне Иоанновне Фику пришлось встретиться в Сибири. «Молодой двадцатилетний детинушка», прибывший в качестве «комиссара» для сбора ясака, на протяжении нескольких лет «хватал все, что мог». На предупреждение честного немца о возможности наказания «он ‹…› ответствовал тако: „Брать и быть повешенным обое имеет свое время. Нынче есть время брать, а будет же мне, имеючи страх от виселицы, такое удобное упустить, то я никогда богат не буду; а ежели нужда случится, то я могу выкупиться. И когда я ему хотел более о том рассуждать, то он просил меня, чтоб я его более такими поучениями не утруждал, ибо ему весьма скушно такие наставлении часто слушать“.[28]

Царь раздвинул рамки понятия «государственное преступление»: при нем наметилась тенденция подводить под это определение всякие противозаконные действия, начиная с должностных злоупотреблений и казнокрадства и заканчивая неявкой на службу и рубкой заповедных лесов. Контроль государства над обществом естественным образом приводил к приоритету «государственного интереса» над частным; поэтому, например, петровские указы о взяточничестве грозили «повредителям» казенной пользы смертной казнью с конфискацией имущества, тогда как за такие же «погрешения» в отношении частных лиц чиновник мог отделаться штрафом.

Именным указом Петра I от 25 января 1715 года «похищение казны» было опять включено в число преступлений по «слову и делу государеву». Этот закон обозначил первые два «пункта», по которым можно было подавать прошения самому императору: «1. О каком злом умысле против персоны е[го] в[еличества] или измены. 2. О возмущении или бунте».[29] Однако последующие указы от 19 января и 22 декабря 1718 года требовали по «третьему пункту» обращаться к гвардии майору А. И. Ушакову, полковнику Кошелеву, а по указу от 22 декабря – еще и к фискалам или в Юстиц-коллегию.

Сыском по делам о взяточничестве и казнокрадстве как раз и занялись «майорские канцелярии», называвшиеся так потому, что возглавляли их офицеры гвардейских полков (капитаны Г. И. Кошелев и И. С. Чебышев; майоры М. И. Волконский, М. А. Матюшкин, М. Я. Волков, С. А. Салтыков, И. И. Дмитриев-Мамонов; гвардии подполковники князья П. М. Голицын, Г. Д. Юсупов и В. В. Долгоруков). Эти временные следственные комиссии скоро стали постоянно действующими учреждениями, подотчетными лишь самому царю; только после коллежской реформы они были подчинены Сенату.

Состав политических преступлений получил наиболее четкое определение в Артикуле воинском 1715 года, включенном в Воинский устав 1716 года. Артикул устанавливал смертную казнь не только за измену или «насильство» в отношении царя, но и за умысел: четвертование и конфискация имущества ожидали всех, кто хоть и не участвовал в преступлении, но «токмо его воля и хотение к тому было», даже в том случае, если покушение «к действу и не произведено».

Артикул гласил: «Всякий бунт, возмущение или упрямство, без всякой милости имеет быть виселицею наказано». Отсечение головы полагалось всем, «кто против его величества особы хулительными словами погрешит, его действо и намерение презирать и непристойным образом о том рассуждать будет». Наказывать надлежало даже за «непристойные и подозрительные сходбища и собрания ‹…› для советов каких-нибудь (хотя и не для зла)» и последующую подачу коллективных челобитных. Преступлением признавались поступки «словом или делом», способствовавшие «к бунту и возмущению».[30]