Повседневная жизнь Тайной канцелярии

В 1736 году купец 2-й гильдии Федор Сокерин подал жалобу «о поставке купецкими людьми на полки мундиру и амуничных вещей не против образца», раскрыв таким образом механизм умыкания казенных денег путем оплаты ими некондиционной продукции, который мог работать только с ведома чиновников ведавшего поставками учреждения – Генерального кригскомиссариата. Те, почуяв опасность разоблачения, сложа руки не сидели. Жалобщик год томился в Военной конторе, затем смог подать прошение в Кабинет министров, но просидел под стражей еще год, после чего объявил «слово и дело». Будучи доставлен в Тайную канцелярию, купец утверждал: «Имеет он, Сокерин, до ее величества нужду, и чтоб он, Сокерин, для оного представлен был пред ее императорское величество». Сам повод оказался ничтожным – купец формально жаловался на часового, который матерно его бранил во время произнесения молитвы. Главным же для жалобщика было рассказать, как высокопоставленные офицеры и чиновники (генерал-кригскомиссар Михаил Сухотин, генерал-провиантмейстер Федор Полибин) лично били его в отместку за разоблачение плутовства «компанейщиков»-подрядчиков во главе с Владимиром Щеголиным; другие же (бригадир Алексей Киселев и советник мундирной экспедиции Военной коллегии Иван Анненков), будучи членами следственной комиссии, стремились замять дело. Тайная канцелярия делом поначалу заинтересовалась; но оказалось, что и у доносчика репутация была подмоченной – он сам в 1734 году не выполнил взятый подряд на поставку для армии пяти тысяч пар сапог. После долгого рассмотрения дело в конце концов вернулось в Военную коллегию.[322]

Иногда доноситель придумывал историю совсем уж замысловатую, но способную произвести впечатление даже на видавших виды служащих Тайной канцелярии. 19 января 1756 года Сенат с «немецкой почты» получил пакет с доношением из самого Лондона. После вскрытия его в тот же день передали в сыскное ведомство по причине «важности» обнаруженного дела. Анонимный доносчик на двух больших листах бумаги подробно описывал антигосударственное и аморальное поведение российских купцов – Василия и Ерофея Каржавиных – на протяжении десяти лет. Он сообщил, что братья поначалу промышляли вместе с отцом – московским ямщиком из Рогожской слободы, а затем уклонились в раскол и занимались противозаконной переправкой родственников и знакомых раскольников за границу – в старообрядческое поселение на территории Речи Посполитой Ветку. Потом Каржавины «раскол оставили», но того хуже – без разрешения отправились в европейские страны и «содержали римскую веру». В 1753 году Василий с сыном Федором перебрался в Лондон и «вступил в безбожие» – утверждал, что «Бога нет, а ежели б де Бог был всемогущ, как богословы говорят, то б неправды и никакого вдовам и сиротам и протчим притесненым обид и разореней быть не могло». Кроме того, старший Каржавин «хулил» родное благочестие и хвалил рвение католиков – но при этом говорил, что на Западе «ученые люди все атеисты, как стацкие, так и церковные, да и сам папа атеист»; духовные и светские власти с именем Бога на устах «обманывают простаков», в то время как «сами все блудники, обманщики, лицемеры». Естественно, что столь радикальные мысли привели Каржавина к полной неблагонадежности. Его недоброжелатель поведал: купец-диссидент «хулил российских сенаторов и графов Разумовских», а о самой государыне отзывался в том смысле, что «неправильно на престол вступила, недостойна, только место заняла». Такую крамолу лишь один шаг отделял от прямой измены отечеству – и он был сделан. У Каржавина якобы имелись «письма шпионские о государственных делах между Россиею и Франциею», а сам он хвалился «дружеством с некоторыми и велможными персонами» в Петербурге.

Пятого февраля купец Василий Каржавин, проживавший в то время в Петербурге и торговавший часами и другими «англинскими товарами», был доставлен к А. И. Шувалову. Все обвинения он категорически отрицал; признал, что отвез сына за границу учиться – но только чтобы «по обучении иностранным языкам и другим наукам, способнее был к купеческой коммерции, а не в другом каком противном намерении». В его деловых письмах и торговых расчетах следователи не обнаружили ничего предосудительного, но по почерку одного из писем определили имя доносчика – им оказался сбежавший по неизвестной причине на берега Темзы московский часовщик Петр Дементьев. Тот, на счастье Каржавина, никаких иных фактов, кроме якобы сказанных купцом слов, не привел и «довести» донос не стремился, а посему он был признан «вероятия недостойным». При Анне Иоанновне пришлось бы ответчику все же повисеть на дыбе, но при Елизавете времена изменились. 28 апреля купец был освобожден без наказания. Однако бдительные чиновники не оставили его без внимания, так как у него были родственники за границей – в Париже проживали его брат и сын. Потому Василию Каржавину надлежало перебраться в Москву, где предписывалось отмечаться в Тайной конторе (что он делал, по крайней мере, до 1758 года), и вызвать родственников в отечество.