Повседневная жизнь царских губернаторов. От Петра I до Николая II

Город строился быстро, и когда Дримпельман год спустя покинул Николаев, в нём было более 150 новых деревянных домов и около 2 тысяч жителей.

Москва долго и крепко держалась старинных обычаев, пока либеральные идеи окончательно не проникли в старинные особняки и даже купеческие дома. И.В.Селиванов пишет о московском шуте Иване Савельиче Сальникове, последнем из «могикан», всё ещё порхавшем по московским гостиным в 1830-х годах. Он одевался по моде времён Великой французской революции и выглядел ощипанным петухом, допускал в самых изысканных дамских салонах такие сальности, что от них у дам чуть не отваливались уши. Но терпели! Часто, приближаясь к девицам, он сначала ржал, как «припускной жеребец»35, потом храпел по жеребячьи, а завершал подход неприличным звуком губами.

Любимым обращением его к дамам было «ma chere». К чопорной княгине Татьяне Васильевне Голицыной, игравшей в карты, он мог обратиться примерно так: «Ах, Таничка, ma chere, какая к тебе игра-то припендерила!» Одной девице из знатной фамилии, неплохо игравшей на пианино, он говорил:

– Машинька, ma chere, поди сыграй на фортепихальцах!

Любимым предметом для своих шуток он выбирал сенаторов и часто говорил, что как только в Петербурге заведётся дурак, так его шлют сенатором в Москву.

О нравах и традициях дворянства дореформенной России говорить не приходится – всем известны язвы крепостничества. Рязанский уездный предводитель и славянофил А.И.Кошелев попытался смягчить эти нравы и хоть в какой-то мере урезать помещичью власть в отношении своих крестьян. С этой программой он решил баллотироваться на второй срок, хотя все его друзья и единомышленники советовали ему этого не делать – забаллотируют, а это такой позор для дворянина! Сам Александр Иванович тоже это понимал, но проигрыш в выборной кампании позором не считал.

Губернский предводитель Н.Н.Реткин (1836—1843) во всеуслышанье осуждал Кошелева:

– Не таким должен быть предводитель дворянства, – говорил он, – если я увижу, что мой брат дворянин зарезал человека, то и тут пойду под присягу, что ничего о том не знаю.

И Кошелева «блистательно забаллотировали» – против его кандидатуры две трети помещиков бросили чёрные шары. «Выбрали в предводители старика Штурма, который во всё трёхлетие ничего не делал», – заключает Александр Иванович.

Когда он в 1847 году подал министру внутренних дел Перовскому записку с проектом отмены крепостного права, благородное рязанское дворянство кричало, что «четвертовать его мало» за такие подлые идеи.

Пенза образца 1907 года, как и Москва, всё ещё придерживалась обычаев и нравов предков и, несмотря на некоторый «прогресс», всё-таки оставалась довольно консервативным обществом. Пензенский губернатор Кошко описывает случай, произошедший в Дворянском собрании, который буквально шокировал город. Некто г-жа Пушкина, стареющая шансонетка, сохранившая следы былой красоты, решила сделать себе рекламу, взявшись за организацию буфета на дворянском балу. Сама она, разодевшись в пух и прах, стала у входа в Дворянское собрание и приветствовала гостей, в то время как за стойку буфета поставила девиц из своего канкана, одетых в скромные ситцевые платьица, которые, по мнению губернатора, должны были свидетельствовать об их невинности. Дело закончилось скандалом, который Пенза помнила долго. Приглашать мадам Пушкину к себе домой – это ещё туда-сюда, но допускать её со своим «выводком» в Дворянское собрание – это никак не допустимо.

Недопустимо для пензенцев было и падение нравственного авторитета губернатора. Себе они могли позволить всё: и пьянство вкупе с дебоширством, и любовниц (любовников), и нарушение законов, но губернатор – извините! И в общем были правы: первое лицо в губернии должно блюсти себя в жёстких рамках и подавать всем пример.

Кошко, приехав в Пензу без семьи, зачастил в одну богатую купеческую семью, в которой шампанское лилось рекой, а столы ломились от угощения. У пензенцев сразу возникло подозрение: «новый» слаб на вино! Потом на одном большом приёме Иван Францевич, человек, заметим, сугубо трезвый, но искренно расположенный к людям, чокаясь с большим количеством гостей и пригубливая с каждым по глотку вина, вдруг почувствовал, что несколько перебрал, и удалился в спальню. Это тут же было отмечено бдительными блюстителями морали, и подозрение в склонности губернатора к вину укрепилось окончательно. Скоро об этом узнал Столыпин и при встрече задал Кошко нелицеприятный вопрос. Тот был шокирован тем, как несправедлива бывает молва, и как быстро губернские сплетни достигают столицы.